Мой золотой Иерусалим
Шрифт:
— Похоже, ты вовсю печатаешься. Я то и дело наталкиваюсь на твои статьи.
— Правда? — удивилась я, потому что мои статьи почти всегда публиковались в изданиях, предназначенных для узкого круга специалистов. — Значит, ты много читаешь, — сказала я.
— Порядочно, — ответил Джордж, но распространяться на эту тему не стал.
— Теперь приходится писать ради денег, — объяснила я. — Пыталась удержаться — вообще-то я этого не одобряю, — но деньги есть деньги. Октавии нужны и цинк, и касторка, и витамины. Дети кого хочешь заставят делать то, что
Я подошла к шкафчику в углу и стала вынимать из него стаканы и припасенные Лидией к Рождеству напитки. Среди них оказалась непочатая бутылка виски. Наполнив стаканы, я села рядом с Джорджем.
— А тебе идет иметь детей, — сказал он. — Ты отлично выглядишь. Даже при ярком свете.
— Приятно, что тебе так кажется.
— Недавно я встретил Джо Харта. Вы с ним все еще видитесь?
— Да, частенько встречаемся то тут, то там. Он ухаживает за девушкой, которая живет у меня.
— Вот как! Значит, ты с ним рассталась?
— По правде говоря, у нас с ним ничего и не было. — Уж эту-то частичку правды я могу ему открыть, решила я. — Хотя он мне нравится.
— Раньше ты обходилась без жильцов. Ты всегда жила одна.
— Да, видишь, все меняется. Пришлось войти в компанию. Надо на кого-то оставлять дочку.
— И деньги нужны.
— Да, и деньги тоже. Но, знаешь, я не слишком нуждаюсь. — И боясь, что он представит себе мое материальное положение в мрачном свете, я начала рассказывать про свою диссертацию, про мое новое место и блестящие перспективы. Объяснив, как развивается моя карьера, я почувствовала, что пора поинтересоваться его делами, и приступила к дознанию, но Джордж отвечал уклончиво, как всегда.
— Да в основном занимаюсь все тем же, — неопределенно отозвался он на мои расспросы.
— Почему бы тебе не переменить работу? — не утерпела я. — Взялся бы за что-нибудь другое. Неужели тебе не надоело?
— Когда мы виделись с тобой в последний раз, ты говорила то же самое, — ответил Джордж. — Не понимаю, почему мне должно надоесть? За мою работу платят более чем достаточно. Чего ради мне ее менять?
— Мог бы пойти на телевидение, — сказала я. — Там еще больше платят.
— Ну не намного, — возразил Джордж. — И кроме того, на телевидение меня не тянет.
— А тебе бы пошло у них работать, — сказала я, не в силах переключиться на другую тему. — Ты бы здорово смотрелся на экране. У тебя лицо как раз подходящее — длинное и худое. Ты бы отлично выглядел. А я бы могла не только слушать твой голос, но и лицезреть тебя.
Я говорила правду, хотя ему это и в голову не могло прийти. Мне действительно хотелось бы видеть его на экране.
— Вот уж никогда не рвался на телевидение, — терпеливо повторил Джордж. — Этот ящик только жизнь портит. От него никуда не деться. С чего тебе так загорелось, чтобы я шел на телевидение?
— Я же сказала, — доверительно ответила я, — хочу сидеть и смотреть на тебя.
— Может, лучше тебе самой пойти на телевидение? Тогда я бы сидел и смотрел на тебя.
— Нет, я не собираюсь этим
— Вот и у меня тоже, — возразил Джордж. — Почему ты думаешь, что у других их нет?
Наступило молчание. Я отхлебнула еще глоток виски и задумалась, что делать дальше. Казалось, мы с Джорджем зашли в тупик, из которого нам никогда не выйти, ни одному из нас не найти выхода, вот и придется сидеть в этой западне, навеки отчужденными, навеки связанными. Меня, возможно, такое положение и устроило бы, но я знала — долго пребывать замороженными и зачарованными нельзя, столь хрупкие связи не выдержат, растают, для них губительно само дыхание бурлящей вокруг жизни. Если ни один из нас не сделает шага навстречу другому, нам ничего не останется, как разойтись. Словно две рыбы, застывшие в замерзшей реке жизни, мы в молчании глядели друг на друга сквозь плотную непроницаемую воздушную стену и не двигались. Через некоторое время, когда само молчание уже грозило обернуться решительным шагом, Джордж заговорил:
— Что у тебя с волосами? — спросил он. — Начали седеть?
Я дотронулась до головы и кивнула. Так оно и было.
— Все тревожусь, — пояснила я. — Вот до чего эти тревоги меня довели.
— Из-за чего же ты тревожишься? — спросил он с участием, словно не заметил мой шутливый тон, а беспокоился только о белых нитях у меня в волосах.
— Из-за всего, — ответила я. — Из-за всего решительно.
— Расскажи, — попросил он.
— Да нечего рассказывать, — ответила я, подумав об Октавии. И, сама того не желая, окунулась в воспоминания — вспомнила, как вначале, в самые первые месяцы, хваталась за телефонную трубку, чтобы позвонить в Дом радиовещания и попросить позвать Джорджа, как с трудом удерживалась, чтобы не пойти в паб, где он любил бывать, как заставляла себя не бродить по улицам, где его можно было встретить; как, лежа в больнице, ловила в наушниках его голос; как плакала и не спала ночами, как жаждала разделить с ним радость, которую приносила мне Октавия, и горе, в которое повергла меня ее болезнь, как я все-таки выстояла, уцелела сама и уберегла его от всех забот и печалей, и в заключение подумала, что не представляю, как теперь начать рассказ о том, что было. — Правда, нечего, — повторила я. — Дочка долго болела и довольно серьезно, но теперь ей лучше.
— Ах, вот что! — сказал Джордж. — Сочувствую. А что с ней было? Что-нибудь опасное?
— Да нет, ничего опасного, — отозвалась я. — Просто я всегда из-за всего волнуюсь, вот и все.
— Нет, тебе, видно, здорово досталось, — настаивал Джордж. — Ты похудела. Но тебе это идет.
— Ничего, мне жаловаться не приходится, другим достается гораздо больше, правда? На что мне жаловаться? Лучше расскажи, как ты?
— Да нечего рассказывать, — ответил Джордж. — Ничего интересного. Год выдался неважнецкий, но, слава Богу, прошел. Мне хочется узнать про тебя, рассказывай ты. Как твои родители? Еще не вернулись из Африки? Они ведь в Африку уехали?