Мой золотой Иерусалим
Шрифт:
— Нет, не вернулись. Решили поехать в Индию. Они предполагали вернуться, но все переиграли и отправились в Индию.
— Как им там нравится?
— Еще не знаю, они только что уехали.
— Вот путешественники! — сказал Джордж. — Я и сам подумываю, не махнуть ли за границу.
— Зачем тебе?
— Сам не знаю, — улыбнулся Джордж, глядя в стакан. — Переменить обстановку. Встряхнуться. Может, подвернется что-нибудь интересное. Меня ведь здесь ничего не держит.
Он поднял глаза на меня, и мне показалось, как уже не раз бывало, что вот сейчас он в чем-то признается, чем-то поделится, что-то скажет, и эти слова уже нельзя будет сбросить со счетов. Я чувствовала, что могу вот-вот сорваться, как тогда в больнице, когда все цивилизованные способы общения мне изменили. Я была близка к тому, чтобы удариться в слезы, перейти на крик, и покрепче
— И в какую же часть света ты думаешь двинуться? — спросила я.
— Да никуда я не поеду, — ответил Джордж, — это все мечты.
— А я бы не хотела за границу, — заявила я.
— Я тебя и не зову, — сказал Джордж. — Но если хочешь, поехали вместе.
— Серьезно? — я допила свой виски. — И Октавию возьмем? Без Октавии я никуда не поеду.
— Даже со мной? — спросил Джордж
— Даже с тобой, — ответила я.
— Ну что ж, можно и ее прихватить, — сказал Джордж. — Только я с детьми совершенно не умею.
— Моя дочь — ребенок необыкновенный. И она прехорошенькая.
— Иначе и быть не могло! Ведь она твоя дочь. Мне нравится, как ты ее назвала. Красивое имя — Октавия.
— И мне нравится, — сказала я. — Хотя многие его не воспринимают. Я назвала ее в честь Октавии Хилл.
— Октавия Хилл? — повторил Джордж. — А кто она? Какая-то героическая феминистка или социалистка?
— Честно тебе скажу, — впервые призналась я, — я и сама точно не знаю, а раз уж я остановилась на этом имени, то и проверять боялась, вдруг она прославилась чем-нибудь нехорошим или занималась чем-то неподобающим. По-моему, она была из социалистов. Надеюсь, что так. Хотя, вообще-то, какая разница?
— Конечно, — согласился Джордж. — Все равно ты воспитаешь ее правильно, кем бы там эта Октавия ни была.
— Насчет «правильно» сомневаюсь, — сказала я. — Меня вроде бы воспитывали правильно, а какая мне от этого польза?
— Ну не знаю, — заметил Джордж. — По-моему, у тебя все в порядке, не хуже, чем у других.
— Что ты хочешь сказать?
— Как что? Ты же сама говоришь: работа у тебя интересная, дочка хорошая, чего еще желать?
— Ну, некоторые не отказались бы еще и от хорошего мужа, — сказала я.
— То некоторые, но ты-то вряд ли, — возразил Джордж. — По-моему, ты никогда не стремилась замуж.
— Да, — безропотно согласилась я. — Впрочем, иногда мне кажется, что мужа иметь не так уж плохо. Заполнял бы вместо меня счета, например, — и я горестно указала на бланки, разложенные на коврике у камина.
— Ну нельзя же иметь все, — сказал Джордж.
— Это верно, — вздохнула я. — Я и так уже имею больше, чем другие, нечего говорить.
— И я тоже, — подхватил Джордж. — И я тоже. Хотя и у меня бывают минуты слабости. Иногда, например, кажется: вот было бы хорошо, если бы кто-нибудь мне рубашки гладил. Но понимаешь, при этом я прекрасно знаю, что и сам справлюсь. Другие же справляются. А ты, наверно, в своих счетах лучше разбираешься, чем какой-то там муж. Так что зачем он тебе нужен?
И мы обменялись неискренними, лукавящими улыбками.
— Может быть, взглянешь на мою дочку? — спросила я.
— А мы ненароком ее не разбудим? — заколебался Джордж.
— Разбудить ее невозможно, — сказала я и, предвкушая удовольствие, которого он предвкушать никак не мог, повела его по длинному коридору и распахнула дверь детской. Октавия лежала в кроватке и крепко спала — глаза, были закрыты, кулачки трогательно покоились на подушке. Я переводила взгляд с ее лица на лицо Джорджа и понимала, что уже поздно, слишком поздно — мне не суждено испытать еще к кому-нибудь то, что я чувствую к своему ребенку. Можно сказать, что переливчатая игра огоньков, излучаемых Джорджем, меркла перед стойким жемчужным сиянием, исходящим от Октавии, сиянием столь сильным, что ему и в будущем предстояло затмевать все другие яркие вспышки. Я знала, что подписываю себе приговор, что моя любовь обрекает меня на долгие годы уныния и мрака, но если уж на то пошло — какие пылкие
— Она у тебя красавица, — сказал Джордж.
— Еще бы! — отозвалась я.
Но именно эти реплики, которые, на первый взгляд, прозвучали согласно, как раз и свидетельствовали о безнадежной пропасти между нами — ведь он похвалил Октавию в угоду мне, а я — потому что была искренне убеждена в ее красоте. Любовь к ней отделяла меня от всех более надежно, чем страх, безразличие или сила привычки. На свете существовало только одно созданье, о ком я знала все, и это была Октавия. А полузнание меня больше не устраивало. Я видела, что Джорджу такой полноты знания не дано. Я его не жалела и не завидовала ему — ведь он был точно такой, какой была прежде и оставалась бы до сих пор я сама, если бы не судьба, не случай, не игра Провидения и если бы я не родилась женщиной.
Вместе со мной он вернулся по коридору в гостиную, и я спросила, не хочет ли он еще виски. Но спро- [48]
Мой золотой Иерусалим
Пер. Н.Мурина (главы 1–5), Н.Лебедева (главы 6–9)
Глава 1
Клара не переставала изумляться, как невероятно повезло ей с именем. Трудно было положиться на благосклонность судьбы, с годами каким-то образом превратившей величайшее ее несчастье чуть ли не в величайшее достояние; и даже теперь, после нескольких сравнительно спокойных лет, она всегда оставалась настороже и не могла до конца поверить, что больше не услышит прежних колкостей. Однако при каждом новом знакомстве в ответ на ее поразительное, словно откровение, «Клара» раздавались лишь восклицания: «Какое прелестное, какое очаровательное, какое редкое, какое удачное имя!» — и она понимала, что настанет день и друзья будут называть этим именем своих детей и с гордостью рассказывать о ней, Кларе, чье имя послужило источником вдохновения. Со временем она почувствовала себя настолько уверенно, что стала даже объяснять, что мать назвала ее так в честь двоюродной бабки-методистки, в стремлении не опередить моду, а наоборот, как можно дальше от моды отстать; желая не столько назвать дочь очаровательным редким именем, сколько на всю жизнь наказать, хотя та, если и успела чем провиниться в столь нежном возрасте, так лишь своим существованием и тем, что была девочкой. Самой миссис Моэм имя нравилось не больше, чем Кларе и ее школьным подружкам; выбор был продиктован своеобразным сочетанием чувства долга и злорадства. Когда Клара все это объясняла, люди почему-то смеялись, и это доставляло ей тайное удовлетворение — ведь смеялись они в конечном счете над ухищрениями ее матери.
48
На этом книга обрывается (очевидно типографский брак).
Ниже приводятся соответствующий отрывок из оригинала и любительский перевод.
He followed me back along the corridor to the sitting-room and there I, asked him if he would have another drink. But I asked him in such a way that he would refuse, and he refused.
'I must be going now,' he said. 'I start work very early in the morning.'
'Do you?' I said.
'It was nice to see you again,' he said. 'Look after yourself, won't you?' And he moved towards the door.
'Yes,' I said, 'I'll look after myself. Let me know if you do go away. If you go abroad.'
'I'll let you know,' he said. 'And you, don't you worry so much.'
'I can't help worrying,' I said. 'It's my nature. There's nothing I can do about my nature, is there?'
'No,' said George, his hand upon the door. 'No, nothing'
Но спросила с таким видом, что ему не стоило соглашаться, и он отказался.
— Мне уже пора, — сказал он. — Я начинаю работать очень рано поутру.
— Правда? — спросила я.
— Было очень приятно повидать тебя опять, — сказал он. — Береги себя, ладно? — он пошел к двери.
— Ладно, поберегу, — ответила я. — Дай мне знать, если и вправду уедешь. В смысле за границу.
— Я сообщу, — сказал он. — А ты… не переживай ты так.
— Не могу я не переживать. Такой уж у меня характер. Тут ничего уже не поделаешь, понимаешь?
— Да, — согласился Джордж, взявшись рукой за дверь, — тут ничего не поделаешь.