Моя Чалдонка
Шрифт:
Кайдалов отмахнулся: «Делайте, как хотите!»
— Что же, если никто не возражает, — сказала Мария Максимовна, — почему бы и не так? Всем сестрам по серьгам!
— Я, Мария Максимовна, записываю! — полуутвердительно сказала Тоня и окунула перо в чернильницу.
Анна Никитична громко щелкнула замком своей голубенькой сумочки, достала платок. Вытирая глаза, она следила за движением Тониной ручки.
— Какие же будут еще предложения? — спросила Мария Максимовна.
— Позвольте! — вдруг сказала Анна Никитична. — Вечно Антонина Дмитриевна командует моим классом. Что же, выходит, совсем можно со мной не считаться? Я ведь еще здесь!
Мария Максимовна положила на Тонину руку маленькую, сухую ладонь.
— Вы
— Нет, — голосом, в котором еще были слезы, ответила учительница арифметики. Она повторила, почти с вызовом глядя на Тоню: — Нет, не согласна!
— Что ж, — сказала Мария Максимовна, — попробуем. Зачеркните, Тоня, последние строчки в протоколе Пуртов, Родионова, Бобылкова остаются у Анны Никитичны.
12
Дом Чугунка — на Первом стане, за протокой Урюма, километрах в двух от Чалдонки. Стоит он в стороне от других, окруженный обширным огородом, стайками дровяником, еще какими-то пристройками. Старый дом крепкий. Строил его дед Сени Чугунка, покойный Иван Филиппович.
Было это до революции. Старый Чугунок попросил в конторе лошадь для перевозки лесин из тайги. Управляющий отказал. Плечистый старик посмотрел на своих рослых сыновей, почесал кудлатую голову: «Что ж, обойдемся. Мы так — самотягом». И за две версты отец и сыновья перетащили на Первый стан сотню лесин. Старика прозвали Самотягом, а детей и внуков — Самотяжками.
Тоня постучала в закрытый ставень. Никто не ответил.
— Сеня! Чугунок!
В глубине комнаты послышался шорох; заспанный женский голос откуда-то сверху (ну конечно, с печки) спросил:
— Это ты, Тоня? Нету твоего Сени. Сивер его, что ли, по сопкам носит. И домой не заходил! — Женщина сладко, нараспев зевнула. — Тебе открыть?
— Нет, нет, тетя Дуся! — поспешно сказала девушка. — Мне Сеня нужен!
Тоня не любила Сенину мать. Как зародилась и росла эта нелюбовь, Тоня объяснить не могла бы. С Сеней вместе она училась с первого класса, даже за одной партой сидели. Ей по нраву был бойкий, словоохотливый мальчишка: он сочинял смешные песенки, мгновенно подбирал мелодию на гитаре, схватывал все на лету и, чистосердечно удивляясь, забывал. Не забывал он зато всякие удивительные истории, вычитанные из книжек. Вдруг остановит Тоню где-нибудь у магазина продснаба или возле школы и давай рассказывать непонятно, длинно и восхищенно: «Завтра во время отлива бриг «Форвард», под командою капитана К. 3. и старшего лейтенанта Ричарда Шандона, отойдет из Новых доков Принца по неизвестному назначению…» Или: «Да! Это была собака, огромная, черная, как смоль. Но такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал. Из ее отверстой пасти вырывалось пламя, глаза металл искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана…» Тоня слушала и хлопала глазами. А Сеня: «Чудачка, это же…
[Текст утрачен]
…перешла протоку. «Что там с моим братцем? — беспокоилась девушка. — Догадался ли поужинать? Или где-нибудь заигрался с Петей Карякиным? Забегу, однако, домой».
Тоня прошла мимо здания пожарки, увенчанного деревянной вышкой, мимо гаража и свернула было направо, чтобы проулками выйти к дому. Но скоро слева от себя она увидела ярко освещенные трехстворчатые окна механических мастерских. Ее словно притянуло к этим окнам.
В два ряда стояли новенькие токарные станки с московского завода «Красный пролетарий». Их поставили, кажется, за месяц или за два до войны. В одном углу — высокий, сверлильный станок, в другом — широкий и длинный, словно стол, строгальный. Работает ночная смена, и все, кто стоит у станков, знакомы Тоне. Это или матери, или старшие
Карякина водила по листу бумаги железной линейкой, видимо, что-то объясняя своим собеседникам. Чугунок вдруг прервал Карякину, выхватил у нее из рук линейку, постукал по краю столика. Карякина поправила платок, ответила. Чугунок сдвинул на лоб шляпу, что должно было обозначать: «Ну и ну!» Дядя Яша разогнулся, скрутил цигарку; закуривая, ткнул цигаркой в лист бумаги и что-то сказал. Поднося к самокрутке спичку, он взглянул в окно, и Тоне показалось, что он ее наметил.
Тоня завернула за угол и через дощатый тамбур прошла внутрь мастерских. Здесь было просторно, холодно и сумрачно. Серый цементный пол. Высокие голые стены из побеленного кирпича. Только на стене против входа — алое полотнище и на нем шесть хорошо знакомых слов: «Все для фронта! Все для победы!»
Тоня прошла мимо матери Лизы Родионовой — та у своего станка внимательно рассматривала блестящий стальной цилиндр, а брат Маши Хлудневой, шестнадцатилетний Никита, лихо приложил руку к замасленной кепке, торчком державшейся на затылке.
Тоня незамеченной подошла к столику, у которого беседовали трое. Девушка из-за спины Чугунка разглядела сделанный карандашом схематический чертеж драги. Тоне хорошо был знаком этот «корабль приискателей» плавучий агрегат, добывающий со дна реки золотоносный песок и извлекающий из него драгоценный металл.
На драге все, как на корабле: и плавает она, и рабочих зовут матросами, и мачты есть, даже целых три, только они не острые, а похожи на букву «П». Передняя мачта наклонена вперед, по движению драги. К ней прикреплена железная рама, и по раме на цепи ходят большие ковши-черпаки. Тронулась цепь, и ковши поочередно ныряют в реку, загребают со дна породу, подымаются и сбрасывают, что нагребли, в железную вращающуюся бочку. Сбросили и снова, как опытные пловцы, — в воду.
Карякина опять завладела линейкой и водила уголочком ее по толстым устоям передней мачты, вдоль тоненьких ниток блоков, по подвязанной к блокам массивной черпаковой раме.
— Я о чем толкую, Яков Лукьяныч: сейчас у нас на цепи тридцать черпаков. Они же не вплотную друг к другу насажены, а с промежутками. Если промежутки уменьшить, еще десяток ковшей поместится. Вся цепь за один круг даст на пять кубометров породы больше, а в сутки сколько набежит! А за сезон!
— Кто же возражает! — ответил дядя Яша и выдохнул на чертеж струю дыма. Чертеж застлало прозрачно-синей пеленой, и драга славно поплыла. — Хорошо. Любовь Васильевна, придумала. Что скажешь, Чугунок?
Отмахов повернул голову и, увидев Тоню, рассеянно улыбнулся ей. Лицо у старого горняка было коричневое, даже в морщинки въелся загар, и кожа казалась твердой и плотной; лишь кое-где она была в синих щедринках — отметинах, оставшихся после взрыва.
— Эх, видел я в одном журнале, какую драгу в Иркутске задумали… Ледокол! Линкор! — Чугунок присвистнул. Потом деловито добавил: — А вот сообразить не сообразил, что из нашей драги можно еще выжать. Что ж, конечно, новые драги нам не дадут. Я вот о чем: сейчас черпаки держатся на пластинах. — Он подумал: — Я так понимаю, Любовь Васильевна, что теперь уже пластины не подойдут — надо тракторные гусеницы достать и звездочку. Да разве пришлют откуда? Держи карман шире!