Моя Чалдонка
Шрифт:
«Дорогой Алексей Яковлевич!»
Дима вспомнил, как в поисках промокашки набрел на исписанные страницы в середине тетради с карандашным рисунком в конце.
Диме тогда аж жарко стало: ведь вот какую штуку Володя придумал — как немцев одолеть! Дима отогнул скрепки, вынул исписанный лист, сложил вчетверо — и в карман. Вечером перечитал письмо. Было оно с помарками. Понял — черновик. И долго, таясь от матери, рассматривал чертеж, сделанный чистенько, остро отточенным карандашом. И вот пришел сегодня к Володе. Хотел рассказать про находку, да раздумал: вдруг обидится что вот берег тайну, а ее узнали! И Дима решил так: пока про письмо — молчок, а дорогой
Дима еще раз прочитал Володино письмо, долго рассматривал чертеж. Ну и Володька! Может, в самом деле план стоящий: фашистские пули будут в щиты попадать… Что же делать с письмом? А ничего, взять да отправить! И всего-то делов! Вот и славно — есть дело более спешное, чем уроки!
Дима весело сдвинул в сторону учебники, вырвал из первой попавшейся тетради листок, оборвал уголочки, и получился заправский конверт. В банке из-под сапожного крема было немного клея. Клей подсох, затвердел и посерел от пыли. Дима проворно схватил колун и — раз! раз! — изрубил сосновое полешко, набросал в плиту через конфорку щепы, бумаги — зажег. Клей быстро размяк, посветлел: от него противно запахло псиной. Дима даже не поморщился, заклеивая конверт. Но, прежде чем вложить листок, он стер куртузой, замусленной резинкой все, что было написано Володей о нем и Веньке: ни к чему об этом!
Дима надписал адрес и, подумав, внизу, под толстой чертой, вывел: «Прииск Чалдонка, Тунгирский тракт, Володе Сухоребрию». Пусть Володя не обижается — все справедливо: он придумал — от него и письмо. И уж как он удивится ответу! Беспокоится: пропало письмо, и вдруг — ответ!
Дима сложил без разбору книги и тетради, замотал их резинкой и выскочил на улицу, даже не застегнув телогрейку. Он чуть не сбил с ног Настеньку — она возвращалась с пустой сумкой на почту после обхода.
— Ох, Пуртов, бешеный!
Она отстранилась и пошла вперед — краснощекая, кругленькая, важная.
«Вот и хорошо: передам ей письмо!»
Дима окликнул ее.
— Ну, что тебе, Пуртов?
И тут только Дима сообразил: не стоит отдавать письмо в руки — опасно. Что письмо Алексею Яковлевичу, в этом ничего особенного, но почему отправляет Пуртов, а обратный адрес Сухоребрия?
— Ну, чего тебе?
Настенька привычным жестом отмахнула сумку на бок.
— Так, ничего. — И, не зная, как выпутаться, Дима показал Настеньке язык. Показал и подосадовал на себя. Теперь, если Настенька увидит, что он опустил письмо в ящик, непременно плохое подумает. Надо обождать, пусть на почту зайдет.
Он остановился возле длинного и старого здания продснаба. Это, пожалуй, было самое ветхое здание на прииске. Бревна продснабовского дома не лежали прямо: фундамент осел — они перекосились и образовали ломаную линию, словно ребенок, балуясь, построил это здание из больших спичек.
Дима нырнул в низенькую дверцу.
Чего только не бывает в магазинах золотопродонабов на маленьких приисках! Детские коляски и конская сбруя, чернильный порошок и теннисные ракетки, патефоны и дамские гребенки. Пахнет — и дегтем, и краской, и духами, и кожей. За последние месяцы исчезли шубы, дохи, пальто — появились телогрейки, ватные брюки, грубая обувь местных артелей.
Дима прошелся вдоль прилавка, заглядывая
У круглой печки-толстухи, что тянулась от пола до потолка, грелись и переговаривались приисковые бабы в платках и сапогах.
— В прошлые-то годы как завозно было! А нынче? Ажно глядеть тошно!
— Ни белья теплого, ни надевашек. Катанки хоть будут? До белых мух пожили.
— Война, бабоньки, — понимать надо!
— Бобылков-то много языком чешет: я да я. Я — самозаготовки, я — новый магазин. Хвастливей мужик!
— Пусть его, зато не тащит.
Дима остановился у охотничьего отдела. В углу сгрудились тонкоствольные малопульки и толстые двустволки с тяжелыми курками; висели на стенках кожаные натруски для пороха, брезентовые дорожные мешки. Эх, вот с собой бы все это!
И вдруг Дима ясно увидел себя, Володю, Костю, Тоню… Возвращаются они с Алексеем Яковлевичем с охоты, спускаются по крутому заснеженному склону сопки. Уже веет весной; снег зарыхлился, стал творожистым. В прозрачном воздухе нет и следов серой зимней копоти. Солнце золотит снег, деревья, кусты. Горласто кричат вороны на острых вершинах лиственниц. Алексей Яковлевич то у березки остановится, то над кустиком нагнется, то на снегу что-нибудь рассматривает:
— Вот, иди-ка сюда, Пуртов, видишь — след, словно узенький стаканчик в снег впечатан. Это козочка утром прошла. А тут, погляди-ка, шерсть клочьями — ого-го! — волк, зайца прижучил! А здесь…
Хорошо было с Алексеем Яковлевичем — интересно. Всегда он так с тобой разговаривал, будто ты ему нужен и хотелось пойти к нему, даже когда и незачем было.
Дима взглянул в окно магазина — возле почты никого. Юн сжал в руках письмо — стало тепло в груди, будто Алексей Яковлевич пожал ему руку. И вот Дима торопливо сует в щелочку железного ящика Володино письмо. Он услышал, как оно прошелестело, смешавшись с другими письмами. Так ступай же и ты, письмецо, ступай к Алексею Яковлевичу, поскорее ступай!
Дима постоял возле ящика, оглянулся по сторонам и что есть духу припустил в сторону приисковой площади — к школе.
17
Нина Карякина просыпается на рассвете. Плотно на болты закрыты ставни; в комнате темно-темно. Слышно, как тяжело, с хрипом дышит мать — наверное, ноги промочила: вода сейчас осенняя, ледяная. Заворочался и тихонечко, жалобно всхлипнул во сне Валерик.
Мать работает в две смены. Пришла — совсем темно было. Легла поздно — стирала, а к семи опять уйдет. Лишь бы не проснулась раньше времени. Нина сейчас встанет, растопит плиту, поставит чугунец с картошкой. В ведре есть еще немного воды — значит, на речку можно сходить попозже. Уйдет мать — надо проводить в первую смену Киру и Петю. Ох, Петя, Петя, засонюшка, как ты любишь спать! Каждый раз приходится за ногу стаскивать. С пятилетней Симой и то легче. Сима одевается сама, сочиняет новую песенку, идет в детский сад, как на праздник. Валерик — тот всегда похнычет. Ну, его слегка шлепнешь, обещаешь сводить к маме на драгу, и он, хоть и сердитый, идет в детсад, а пока дойдет, и слезы на глазах просохнут.