Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
Весной 1948 года по настоянию своего Рыцаря, который точно знал, какой фон приличествует его Даме, моя мать сняла покои леди Мендл в отеле «Плаца», четырехкомнатные, носящие на себе следы чьей-то не слишком тонкой фантазии, — с расписанными вручную стенами, где по светло-зеленым акварельным лесам порхали многочисленные нимфы с глупыми ухмылками на устах.
Билл занялся переоборудованием нашей крохотной кладовой в детскую; в те времена доступна была только масляная краска, и мы, чтобы не дышать вредными испарениями, решили переехать на несколько дней в мамины апартаменты, в «Плацу». Ее очаровательный Рыцарь жил там же, поэтому все было тихо и спокойно. Когда он не торчал в своей конторе и не наведывался к жене, он все время проводил с нами. Роскошные подарки, выбранные с безупречным вкусом, дождем сыпались на Марлен. Она, в свою очередь, старалась полностью соответствовать его представлениям о ней: носила великолепные строгие костюмы и платья от Валентино — изящного покроя, без
Для полноты картины требовались русская каракульча и русские соболя с серебристыми хвостами; благодаря им, возникал абсолютно завершенный образ настоящей леди, соответствующей своему титулу. Меховые палантины в конце сороковых считались очень модными; мать их ненавидела. С ее точки зрения палантины изобрели «жирные старухи, жаждавшие продемонстрировать всему свету свое богатство: меха ведь носят только очень состоятельные люди. Просто на покупку целой шубы им не хватало денег».
Появилась сложная внутрисемейная проблема: что сделать из собольего меха? Отец мой, успевший уже вернуться в собственную квартиру в верхнем Ист-Сайде и не обремененный Тами, которую надолго заточил в санаторий, отдавал предпочтение шубе из цельных шкурок в стиле «Честерфилд». Ремарк, все еще пребывавший в нашем городе, советовал купить манто с поясом, расклешенное книзу. Я полагала, шкурки надо положить горизонтально, поперек. Шевалье, когда его по телефону пригласили поразмыслить на эту тему, ответил из Парижа, что рукава должны непременно быть с манжетами. Ноэл высказал весьма уместное соображение:
— Что бы ты ни делала, Марлена, убедись сперва, что этого сказочного меха у тебя много.
Смех Хемингуэя, пророкотав по всей кубинской телефонной линии, донесся до Нью-Йорка. Хемингуэй объявил, что шубе следует застегиваться на пуговицы. Пиаф не понравилась сама идея.
— Зачем тебе тратить столько собственных денег? Лучше побереги их. Если это он хочет купить тебе шубу из соболей, тогда другой разговор, тогда ты задумала стоящее дело!
Моего мужа тоже втянули в обсуждение на высшем уровне, попросив сделать зарисовки полученных предложений. Мама курила, ходила взад и вперед по своему поддельному Обюссону и наконец произнесла:
— Видели вы когда-нибудь соболье манто, которое носит Талула? Не знаю, откуда оно у нее, но выглядит она в нем, как содержанка богатого гангстера.
Рыцарь улыбнулся доброй, примиряющей улыбкой:
— Как бы там ни было, решено — Дитрих должна быть закутана в меха русских соболей. — Так нежданно-негаданно родилась идея знаменитого мехового одеяла моей матери.
В конце концов она заказала дорожку длиной в десять футов из сшитых поперек шкурок, в которую заворачивалась, точно в рулон рождественской бумаги. Вместо целлофана. Она называла ее «Индейское одеяло». Впоследствии это сооружение приобрело известность еще под двумя именами: «Вещь» и «Зверь» — и стало чуть ли не главным персонажем одной из знаменитых самопародий Дитрих:
— Видите эту «Вещь»? — вопрошала она, указывая на своих соболей, сложенных в несколько раз и покоящихся в специально для них поставленном кресле. — Правда же, я замечательно выглядела, когда появилась, завернутая в нее с ног до головы? Без гроша — зато в русских соболях! И так всю мою жизнь! Руди, как известно, несколько лет назад застраховал «Вещь» на целое состояние. Мне все еще приходится каждый год платить страховой взнос; я плачу и с нетерпением жду, что «это» наконец украдут! Но знаете, никто до сих пор не украл! Воруют что угодно, воруют все на свете, — только не моего «Зверя». И тогда я подумала — а почему бы его не потерять? Как-то вечером в театре я ухитрилась оставить его под креслом. Никто ничего не заметил. Среди ночи позвонила Руди, чтобы сообщить ему благую весть. Утром в дом явился театральный администратор и, сияя радостной улыбкой, вручил мне мое «Индейское одеяло». Я, разумеется, должна была изобразить неслыханный восторг и безмерную благодарность. Он не захотел взять деньги, и тогда я взмолилась: «Скажите же, чем я могу отплатить…» Конечно, это было неразумно с моей стороны, говорить подобные слова опасно… Однако он захотел только несколько фотографий с автографами. Для всех членов семьи. В конце концов удалось от него избавиться… Как-то раз я оставила «Вещь» в такси; она тотчас вернулась и встала мне в кругленькую сумму: пришлось давать огромные чаевые. Я пыталась притвориться, что «Вещь» нечаянно соскользнула с моих плеч, пока я ходила по магазинам Бендела или Блумингдейла… Меня все равно разыскали и были вне себя от счастья, что могут возвратить владелице ее ценность. Потом произошел случай на корабле; я плыла то ли в Европу, то ли из Европы, и мы попали в шторм. Это был кошмар. Всех сразила морская болезнь, канаты подняли, ветер дул с такой силой, что выходить на верхние палубы категорически запретили. И тут я укуталась в своего «Зверя», села в лифт и поднялась на прогулочную палубу — как будто мне нехорошо и надо походить, подышать
Она всегда заливалась смехом при мысли, что могла свалиться за борт вместе со своими соболями.
— Ну, вот, стою я, значит, и изо всех сил стараюсь держаться за перила. «Вещь» слегка спустила с плеч, чтоб ветру удобнее было схватить ее и унести в море. Какой-нибудь моряк мог случайно меня заметить, поэтому о том, чтобы просто бросить «Зверя» в воду, я и не помышляла. Все должно было выглядеть так, будто произошел несчастный случай. Я страшно замерзла, соленые брызги загубили мне прическу, вдрызг испортили вечернее платье. Понадобился час, чтобы расстаться с этим меховым чудовищем! Вернувшись в каюту, я немедленно заказала телефонный разговор с Руди, торопясь обрадовать его хорошей новостью! Через два часа капитан с поклоном преподнес мне «Индейское одеяло»! Оно улетело с верхней палубы и благополучно приземлилось на голову пассажиру третьего класса. Это на четыре палубы ниже. Какими-то колдовскими чарами я прикована к своему «Зверю». Но уверяю вас — стоит мне отменить страховку, и его в тот же день обязательно украдут!
Я всегда мечтала, что у моего первенца будет по-королевски роскошная плетеная кроватка: сплошные ленты, кружева и сборчатый полог. Чтобы воплотить в жизнь эту, явно отдающую излишествами мечту, мне пришлось обшарить весь Нью-Йорк, но на дворе стоял 1948 год и не было еще в помине монакских княжон Грейс Келли, так что найти желанный предмет не удалось.
— Дорогая моя, тебе хочется кроватку в викторианском стиле? Ничего нет легче. Мы просто ее изготовим сами, — объявил один театральный художник, он же мой законный супруг, и тотчас отправился на поиски белого органди, шитья для оборок и, поскольку я была полна решимости родить мальчика, широкой голубой ленты из атласа. Всегда готовый к подвигам Рыцарь послал свою секретаршу купить швейную машинку и приказал поставить в апартаменты Дитрих несколько карточных столов.
Мать мою мысль о плетеной кроватке воодушевила необычайно. Она на ней просто помешалась. Решив, что австрийские полевые цветы должны стать непременным дополнением к оборкам и лентам, Дитрих села в машину, и шофер повез ее по магазинам добывать шелковые васильки и маки. Словом, добрым гномам Санта Клауса мы могли дать сто очков вперед. Билл отмерял, резал и закалывал булавками, Рыцарь тем временем шил потрясающие оборки, способные украсить прилавок самого изысканного магазина, моя мать, образно выражаясь, следила за игрой, заказывая кофе и сэндвичи, дабы мы были сыты и работоспособны. Мне, достигшей к тому моменту размеров дома средней величины, позволили пришить последние украшения, довершавшие пышное великолепие нашей плетеной корзины. Это время навсегда осталось в моей памяти, как время радости и благодати, потому что, невзирая на известную театральность обстановки, все казалось нормальным и естественным — семья как семья.
В июне родился Джон Майкл Рива и в ту же секунду сделал Марлен Дитрих бабушкой. Журнал «Лайф» вышел с обложкой, на которой она была объявлена «самой очаровательной среди бабушек». Уолтер Уинчелл назвал ее «бабушкой-красавицей», и начались безудержные восторги по поводу «Зарубежного романа» Пресса долго продолжала восхвалять мою мать и всячески льстить ей, пока она не получила титул «Самой очаровательной бабушки в мире». Это звание в глубине души было ей противно и внушало презрение, но внешне она держалась так, словно очень им гордится. Она никогда не переставала корить Билла за то, что он сделал меня беременной и, следовательно, усложнил ее жизнь. Я, разумеется, испытывала безмерное счастье — больше не надо было постоянно остерегаться. Это ведь немалая опасность, когда совершается нечто серьезное, а Дитрих поблизости.
Я даже разрешала ей играть в бабушку; впрочем, мне так казалось. В действительности она выбрала себе роль, для нее гораздо более предпочтительную — роль второй матери моего сына. Мы с Биллом были молоды, влюблены друг в друга, нам хотелось побыть вместе хотя бы несколько дней и, раз я не кормила малыша грудью, мы на короткое время передоверили уход за ним моей матери. Лето шло к исходу, друзья давно разъехались из города, поэтому она перебралась в чей-то опустевший дом и принялась за дело. Накрыла стерильными чехлами весь нижний этаж, выскребла помещения «Аяксом» и «Лизолем», заклеила окна в страхе перед возможными сквозняками, заказала униформы для нянь, обрядилась в одну из них, перевезла наше дитя из его симпатичной новой детской в «хирургическую палату» Дитрих и взяла в свои руки бразды правления. Бутылочки стерилизовались, молочная смесь кипела раз, потом другой, потом третий, пока моя мать не убеждалась, что в ней больше нет ни одной дееспособной бактерии. К ребенку дозволялось прикасаться только в случае крайней необходимости или чтобы проверить, жив ли он. К счастью, он был слишком мал, чтобы эта потусторонняя чистота могла нанести ему вред. К тому времени, когда мы вернулись, Дитрих уже совершенно искренно считала, что ребенок появился на свет из ее чрева, а не из моего. В возрасте девяноста лет она все еще обвиняла меня в том, что я отобрала у нее сына.