Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
Прошу тебя, попытайся, пожалуйста, выработать для себя нечто вроде маленькой личной философии и НЕ БУДЬ повторяю — НЕ БУДЬ такой адски ранимой. Черт побери, да провались она в преисподнюю, эта окаянная L'Amour с большой буквы! Страданий и бед от нее в тысячу раз больше, чем она того стоит. Не гоняйся за любовью. Не ищи ее опасных соблазнов. Заставь ее покорно ждать за кулисами, пока ты не смилостивишься и не снизойдешь до нее. Но даже и тогда — слышишь? — относись к ней с недоверием и пренебрежением, только их она и достойна… Мне становится до смерти тошно, когда я вспоминаю, как ты часами, сутками сидишь в пустых домах, в тишине
Это очень справедливые слова, надо жить, но жизнь НЕ СОСТОИТ из заглядываний в чужие окна и робких надежд, что оттуда тебе швырнут какие-нибудь жалкие крохи. Ты слишком долго предавалась этой скрытой от чужих глаз, этой стоящей непомерно дорого, этой выспренней бессмыслице.
Брось это. Брось. Брось. Ты нужна другим людям. Перестань тратить себя на человека, который и ласковое-то слово способен тебе сказать только, если беспробудно пьян…
Вытащи наружу свое чувство юмора, вытащи его оттуда, куда засунула; начинай жить и РАДОВАТЬСЯ ЖИЗНИ!
Разрешите, между прочим, заметить вам, мэм, что тут поблизости имеется один вполне самостоятельно мыслящий джентльмен, который не подведет, в беде никогда не покинет и который действительно тебя очень, очень любит. Попробуй догадаться, кого я имею в виду.
++++. Крестики отнюдь не означают романтические поцелуи. Эти крестики — не романтические.
Нежный и верный «Гусь»
А также твой преданный «Фернандо де Ломас»
Она прочла мне письмо Ноэла по телефону, потом всерьез рассердилась, когда я сказала, что целиком с ним согласна и всей душой одобряю его рассуждения и выводы.
— Еще бы! Вы же оба Стрельцы! Поэтому всегда и стоите друг за друга, и судите одинаково! Но ни ты, ни он не в силах до конца понять, как это кто-нибудь всю жизнь может оставаться женщиной! Ноэл имеет дело с мальчиками. Через задницу. А ты? Ты играешь в «дом».
Она раздраженно швырнула трубку.
Тотчас по прибытии Дитрих в Голливуд Юл оттуда уехал. В этой ситуации «нежный» Фрэнк был более, чем уместен, — чтобы зализать раны. Два дня спустя после приезда она делает в дневнике соответствующую запись:
Ф.С. Звонил в 1.30. Только что из Нью-Йорка. Я поехала туда. Пробыла до шести утра. Мил и нежен. Надеюсь, это поможет.
Моя мать взяла себе нового аккомпаниатора. Она просто не могла устоять перед его мальчишеским обаянием и несомненным музыкальным талантом. Он и вправду обладал прекрасным и мужественным лицом, был отлично сложен, полон жизненных сил и очень одарен. Это странно, но они так и не стали любовниками. Впрочем, решающую роль здесь, я полагаю, сыграл безупречный вкус, которым природа наделила Берта Бакарака. Он твердо знал, что смешение работы с удовольствием — вещь вульгарная, и ничего хорошего ждать от нее не приходится.
В глубине души Дитрих была оскорблена тем, что Берт сумел не поддаться ее прославленным женским чарам, однако искусно и тщательно маскировала обиду, направо и налево рассказывая разные непристойные анекдоты о его забавных, но рискованных любовных проделках с другими
Бесконечное число раз ближайшее окружение моей матери выслушивало историю о ее самоотверженной дружбе с аккомпаниатором. Оказывается, она лично высматривала в Лас-Вегасе смазливых хористочек, годных для того, чтобы, если они понравятся Берту, провести с ним ночь.
Самая безвкусная байка Дитрих, связанная с Бакараком, была чистейшей ложью. Этих гадких выдумок у нее в запасе имелось немало; именно их она воспроизводила с особым удовольствием. В данном случае она сочинила сюжет про то, как первая диагностировала гонорею у бедного Берта, как потом мужественно искала (и нашла!) способ вылечить его от дурной болезни. Сплоченная команда слушателей, жаждущих пикантных подробностей, в этих случаях поначалу задыхалась, потрясенная, теряла дар речи, зато потом начинались безудержные хвалы в адрес автора и полные злорадства комментарии.
— Марлена! Ну, это просто!.. Это же неописуемо забавно! Слов нет… Это изумительно… Прелестно…
От издевательского, от гнусного смеха слезы струились у них по щекам. К этому моменту мы с Биллом обычно покидали сцену, однако голос матери несся за нами до самых дверей.
— Ну, видите? Что я вам говорила? Про Марию? Это называется хорошими манерами? А ведь ее воспитывали в самых лучших традициях. Зато теперь… Куда все подевалось?
Тринадцатого февраля 1957 года она открыла новый сезон в Лас-Вегасе. За роялем сидел Берт Бакарак. В платье поразительной красоты, отделанном алмазами, она выглядела грандиозно и снискала привычный пламенный восторг публики.
По окончании гастролей в Лас-Вегасе Дитрих вновь поехала в Голливуд и завела легкий флирт с киностудией «Парамаунт», поскольку ей требовалась точная копия того самого черного парика, который был на ней в «Золотых серьгах» Она перерыла, наверное, весь костюмерный цех, по крайней мере, цыганский его «отсек», получила желаемое и в роли содержательницы публичного дома в каком-то мексиканском городе появилась на экране в фильме Орсона Уэллса «Печать зла». Предложение сниматься в этом фильме она приняла единственно из желания оказать Орсону любезность, и когда тот признался, что сидит без денег и ему нечем заплатить, не раздумывая, согласилась играть бесплатно. Две короткие сцены с ее участием были сняты всего за один вечер. Восхищенные отзывы, полученные впоследствии за работу в «Печати зла», мнение круга поклонников ее таланта, решивших, будто роль в фильме Орсона — едва ли не лучшая после «Голубого ангела» в ее актерском послужном списке, все это приятно удивляло и постоянно радовало Дитрих. Однажды, не удержавшись, я спросила Орсона, что навело его на мысль дать моей матери роль бандерши в борделе. В ответ он улыбнулся своей очаровательной улыбкой «озорного мальчишки»:
— Разве ты никогда не слышала о подборе актеров по типажному принципу?
Моя мать вернулась в Нью-Йорк весной пятьдесят седьмого года, утешила покинутого Марроу, истосковавшегося за время ее отсутствия, и убедилась, что я готова рожать. Мой третий сын появился на свет физически неполноценным. Дитрих была первой, кому сообщили, что с ребенком что-то неладно. Она тотчас твердо, без раздумий взяла на себя руководство по надзору за событиями. Прежде всего, категорически запретила докторам говорить со мной о болезни ребенка; затем в стиле прусского офицера (она и вообще владела им безупречно, но в этот раз блеснула, как никогда) объявила моему сильно встревоженному и мало что понимающему мужу: