Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Рива Мария

В Лос-Анджелесе. Бунгало в Беверли-Хиллз. Он был.

Два дня спустя она уже работает на Майкла Тодда. Съемки начались. Ее партнерами в знаменитой сцене, которую все потом еще долго помнили, были Дэвид Найвен, Кэнтинфлас, Джордж Рафт, Ред Скелтон и — кто бы мог подумать? — «нежный» Фрэнки.

С Майклом Тоддом Дитрих вызывающе флиртовала еще с тех самых пор, когда они только познакомились, горячо уверяя меня, что человек этот «добрейший» и «умнейший», и глупо смеялась, шепча мне на ухо великий секрет, который ей удалось выведать: настоящая фамилия Тодда, оказывается, Голденберг. «Но знаешь, он совсем не выглядит евреем. Скорее похож на грека и, кроме того, это слишком страстный мужчина, чтобы быть просто Голденбергом».

Она места себе не находила от злости, когда Тодд влюбился в Элизабет Тейлор.

— Опять эта кошмарная женщина… Майклу Уайлдингу она уже погубила жизнь…

Впрочем, право на попытку присвоить Тодда она за собой оставила. Но сменила пластинку, когда Тейлор одержала над ней победу. Теперь она говорила о Тодде тоном нормального человеческого дружелюбия, повторяя, что он «самый лучший товарищ в мире».

В своем «куске» фильма «Вокруг света в 80 дней» она выглядела, без преувеличения, сногсшибательно и от души радовалась заслуженному восхищению, которое окружало ее на съемочной площадке. Она создавала образ своей героини в полном соответствии с идеями Голденберга, предавалась воспоминаниям с добрым приятелем давних лет Джорджем Рафтом, надменно игнорировала Кэнтинфласа, пела Реду Скелтону дифирамбы по поводу Дэнни Томаса, разжигала угли, все еще тлевшие в душе «нежного» Фрэнки, и всячески старалась завлечь в свои сети Дэвида Найвена.

В Алабаме одна смелая негритянка открыто бросила вызов расистским законам штата, отказавшись уступить белому мужчине свое место в автобусе, Дитрих же вылетела в Лас-Вегас, где должен был состояться первый концерт Мориса Шевалье. Потом она прилежно регистрировала в дневнике запретные свидания с концертантом в различных бунгало, разбросанных в глубине большущего парка при отеле «Беверли-Хиллз».

Я, со своей стороны, прилетев туда в это же время, приняла предложение сыграть главную роль в пьесе «Ужин и родство душ», с которой из Нью-Йорка отправлялась в гастрольную поездку по стране одна театральная труппа. Этот акт безумия стал возможен только потому, что в решении вопроса принял участие Билл, придумавший термин «муж-подпорка». Он объяснил, что мне не о чем беспокоиться: ему совсем нетрудно приглядеть за нашими уже большими детьми, провожать обоих мальчиков каждый день в школу, помогать им с домашними уроками, проводить с ними свободное время… Словом, все будет в порядке, убеждал он меня, обязательно надо сыграть эту замечательную роль, и я, вне всяких сомнений, справлюсь с ней великолепнейшим образом… В результате, сломив мое сопротивление, он отослал меня из дому, и я вместе с труппой пустилась в дальний путь, по направлению к Буффало.

Роль, которую я получила, говоря начистоту, и впрямь стоила того, чтобы ради нее на время оставить горячо любимую семью, если, конечно, актерское ремесло — суть твоей жизни и верность ему у тебя в крови. Через два месяца кочевой жизни (впереди оставалось еще четыре) я поняла совсем иное, поняла, что в крови у меня горит одно желание — бежать прочь отсюда, как можно скорее, — и домой, домой! Увы, самый обыкновенный контракт — это прочные узы, которые нельзя было в данном случае разорвать по собственному желанию. Пришлось и дальше страдать, но выполнять свои обязанности.

Сценарий «Случая в Монте-Карло» был воистину ужасен, однако Витторио Де Сика, гениальный человек, создавший «Похитителей велосипедов», должен был быть партнером Дитрих и режиссером фильма, а Сэм Тейлор, жертва устроенной Маккарти «охоты на ведьм» — одним из главных должностных лиц на съемках; по этой причине моя мать дала согласие на участие в работе над картиной.

И вот опять Гарри Кона поили вином и угощали обедами, и вот уже не в первый раз швейные мастерские студии «Коламбия пикчерс» взялись за изготовление роскошного гардероба, нужного Марлен Дитрих для фильма, снимать который собирались не только не у них, но даже и не в Штатах, а в далеких, чужих городах — Монте-Карло и Риме. По подсчетам кинозвезды ей требовалось обсудить с Жаном Луи фасоны более чем десяти туалетов; потом эскизы их, образчики материи и колеров надлежало отправить в Италию — на одобрение продюсерам. Моя мать до такой степени была занята приготовлениями к съемкам, что этому посвящены почти все ее записи в дневнике. Обычные «Он пришел», «Он позвонил», «Он был здесь» встречаются, но они весьма туманны — в том смысле, что не позволяют отождествить местоимение с конкретным мужским именем. Только однажды, под датой 31 марта, стоит:

Из

Лас-Вегаса в 5.45 утра. Дома в 7 вечера. Он.

Сие может значить, что речь идет о Синатре, приехавшем из Лас-Вегаса. Но, может, Дитрих говорит о себе самой? И это она была в Вегасе вместе с Фрэнки, а потом полетела в Лос-Анджелес, чтобы оказаться «дома», когда появится Юл? В любом случае, кто-то все же был рядом с ней целую неделю до девятого апреля, когда моего отца отвезли в больницу с первым в его жизни сердечным приступом.

В Делавэре, после длительных прений, продюсер разрешил жене, бывшей в свое время кандидатом на главную роль и знавшей текст пьесы, заменить меня в ближайшие дни, чтобы я могла срочно уехать попрощаться с умирающим отцом. Поначалу это не было преувеличением. Я действительно поняла дело так, что Папи умирает, выслушав по телефону истерические бессвязные вопли матери. Едва только опустился занавес после третьего акта, я соскочила со сцены, схватила в охапку свое пальто и, к счастью, успела на последний самолет, летевший в Лос-Анджелес с пересадкой в Нью-Йорке. Хорошо помню мысль, пришедшую мне в голову уже на борту: слава Богу, что это пьеса из современной жизни: я выглядела бы просто городской сумасшедшей, если бы, сломя голову, неслась по улицам города в костюме Марии Стюарт, героини Вальтера Скотта!

Билл знал, что у меня будет «окно» между прилетом в Нью-Йорк и отлетом в Лос-Анджелес и, невзирая на поздний час, привез в аэропорт мальчиков, чтобы их непутевая, неведомо куда канувшая мать хотя бы на ходу могла торопливо обнять и поцеловать обоих. Мы так скучали друг по другу, что это становилось просто невыносимо. Билл еще ни слова от меня на эту тему не слышал, но сама я уже почувствовала себя готовой отказаться от глупой химеры, от так называемой славы ради того, что теперь, с опозданием, показалось мне куда более ценным и важным!

Несколько часов спустя в том же костюме, в каком бежала из театра, я отворила дверь в больничную палату и услышала знакомый голос.

— Мутти, — говорил мой отец. — Когда завтра пойдешь за мартини, скажи, пожалуйста, в отеле, что их покорный слуга на этот раз хочет чуть больше вермута, и еще не забудь завтра принести свежий лимон и должным образом поджаренные тоненькие ломтики хлеба для черной икры.

Услышав мой смех, Дитрих изумленно обернулась и, разглядев посетительницу, пронзительно завопила:

— Папиляйн, она здесь! Приехала! Посмотри на нее! Она еще в гриме — прямо со сцены!

Потом кинулась ко мне, прижалась, громко рыдая, — ну прямо почти вдова! Поверх ее головы, лежавшей у меня на плече, мы с отцом обменялись понимающими взглядами. Указательным пальцем он выразительно постучал себя по лбу, — этот жест он часто использовал, желая без слов прокомментировать безрассудное поведение Тами. Мне очень хотелось знать, куда спрятали бедняжку на этот раз, пока мировая пресса шумно сочувствовала Дитрих, взявшей на себя роль «потерявшей от горя рассудок жены, ни на миг не отходящей от смертного ложа мужа».

Я сказала отцу, как счастлива видеть, что он отнюдь не собирается покидать нашу грешную землю, и выслушала возмущенные сетования матери по поводу двух или трех сиделок, которым было поручено ухаживать за больным:

— Дорогая! Они такие грубые. Держатся, словно самые настоящие доктора! И все черные! Можешь себе представить? Как таким людям разрешают работать сиделками?!

Пока моя мать инструктировала врача насчет новейших достижений медицины в области лечения коронарной недостаточности, я отправилась на поиски Тами. Я точно знала: никакие силы не оттащат ее от этой больницы. Тами была где-то внутри. В конце концов я нашла ее — в просторном холле этажом выше. Она сидела одна-одинешенька. Худые коленки сжаты, пальцы в мозолях теребят металлический замок порванной сумки, большие глаза полны отчаяния, на плечах дешевый летний халатик, хрупкое тело дрожит. Тами была в диком страхе. Она сопровождала отца в карете «скорой помощи», поехала в больницу в чем стояла, задержалась только на миг, чтобы взять с собой кошелек. Ни одна живая душа не потрудилась сообщить ей, что потом случилось с отцом, в каком он состоянии. Тами считала, что он умер, и ждала мою мать, которая должна была прийти и сказать ей об этом. Всеми забытая, она не покидала холл десять часов — с той минуты, как переступила порог клиники. Глядя на нее издали, я подумала, что она до ужаса напоминает раненое животное. Потом осторожно приблизилась к ней.