Моя Шамбала
Шрифт:
Бабушка крутилась возле матери. Она приходила к нам почти каждый день. Дядя Павел с Варей уходили на работу, и бабушка, если дел больших не было, шла к нам.
Мать поставила передо мной миску с картошкой, огур-цы и отрезала кусок хлеба. Я стал жадно есть.
– Был в цирке-то?
– спросила мать.
– Был.
– Ну и что там, в цирке-то?
– Клоуны, львы, лилипуты, - без воодушевления стал перечислять я.
Я уже перегорел цирком, и мне говорить об этом не хотелось.
– Из тебя слова не вытянешь, - вздохнула
– Да все они такие, прости меня Господи, - поддакнула как-то невпопад бабушка. Она больше обычного суетилась вокруг матери и больше мешала, чем помогала.
– А где Олька?
– спросил я.
– Сидит в комнате, ревет!
– бабушка понизила голос до шепота.
– А чего ревет?
– А от матери попало.
– От моей?
Бабушка промолчала. Олька часто тоже мою мать на-зывала матерью.
– За что?
– А за дело.
– За какое дело?
– Я уже начал злиться, потому что от бабушки никогда ничего толком не добьешься.
– Карточки потеряла!
– наконец сказала бабушка.
Я молчал, не зная, что сказать. Карточки - это хлеб. В войну - это жизнь или смерть. Сколько людей лишились жизни, оставшись без карточек. Правда, сейчас не война, но все же. На базаре буханка хлеба - двести рублей, для неко-торых половина получки.
– Била?
– осторожно полюбопытствовал я, жалея Оль-ку.
– Знамо, по голове не погладила.
– И как же теперь без карточек?
– Дак карточки-то целы.
– Как целы? А говоришь, потеряла.
– Дак, и потеряла.
– Что ты, баб, все "дак, дак". Расскажи толком-то, по-теряла или не потеряла?
– Я все же разозлился.
– Дак..., - начала опять бабушка, но тут встряла мать.
– Украли у нее карточки, - голос у матери был раздра-женный, даже злой.
– Украли, а она ничего не сказала. Это Кустиха рассказала. Какой-то хромой дядька выхватил у нее карточки из рук. Она закричала, а тот бежать. Спасибо му-жики в очереди пожалели, да бросились за хромым. А тот: "Знать ничего не знаю, не брал". Мужики накостыляли ему и обыскали. Нашли карточки и отдали этой дуре.
– А за что же Ольке попало? Карточки-то целы!
– За то, что рот не разевай. Кто карточки в руках дер-жит? Хорошо, мужики нашлись сознательные, а то - ищи ветра в поле.
Я пошел к Ольке. Она сидела в темной комнате и уже не ревела, только шмыгала носом. Я присел рядом.
– Что ты из-за ерунды ревешь? Подумаешь, попало! Мать уж забыла все.
– Да-а, тебе бы так, - всхлипнула Олька.
– А ты помнишь, как меня мать веником огрела. Я хо-тел увернуться, споткнулся и сопатку раскровянил. И не ре-вел.
Олька улыбнулась сквозь слезы. Видно, вспомнила, как я летел через порог.
– Вот Пахома мать лупит, это лупит. Прошлый раз она его так поленом отходила, что он три дня на улицу высу-нуться не мог. А наша больше кричит, чем бьет.
– Ага! А помнишь как меня мать туфлей по голове.
– Ну, Оль, за
– Откуда я знала? Она попросила почистить, я и почис-тила. Мне никто не сказал, как надо.
Эту почти трагическую историю в семье помнили до конца жизни. Подарки дядя Павла - черное бархатное пла-тье, расшитое бисером, и черные замшевые туфли на высо-ких каблуках - мать берегла как зеницу ока.
В первый раз, когда она примерила платье и надела туфли, дядя Павел сказал, что она у нас как настоящая ар-тистка. А отец, когда она надевала это платье и туфли, са-модовольно улыбался и глаз с нее не сводил.
Мать и платье, и туфли надевала редко, просто некуда было, но туфли время от времени вытаскивала, чистила от пыли одежной щеткой, вытирала тряпочкой, в которую она их заворачивала, любовалась и снова прятала в ящик комода.
Как-то в очередной раз она достала туфли, развернула и стала любоваться. Но тут ее позвала тетя Нина. Мать ос-тавила туфли и пошла, наказав Ольке почистить туфли. Ольга, недолго думая, достала гуталин, взяла щетку и стала мазать замшу. Замша никак не мазалась, и Ольга, наивная душа, пошла докладывать матери, что туфли не чистятся. Мать сначала не поняла, потом не могла поверить, а когда увидела изуродованную туфлю с втертым гуталином, с ней случилась истерика. Ольга стояла ни жива, ни мертва. По-сле истерики последовал яростный взрыв. Мать схватила туфлю за каблук и бросилась на Ольгу. Раза два Ольге по-пало подметкой по голове, а на третий раз Олька нырнула под кровать. Мать пыталась достать ее, но не могла и только шарила туфлей под кроватью и, всхлипывая, причитала:
– А ну, вылезай, подлюка! Убью!
Олька вжалась в стенку и затихла. Мать еще побегала по комнате и постепенно остыла, села на кровать и заревела са-ма. Олька просидела под кроватью до вечера. Все поставил на свои места отец. Когда он узнал, что мать била Ольку туфлей, сам пришел я ярость, но ярость его была тихой, может быть, этим и страшной. Он вытащил перепуганную Ольку из-под кровати, прижал ее к себе, погладил по голове, на что Олька разрыдалась, и сказал, едва сдерживая себя:
– Бить ребенка? Сироту?.. За паршивые туфли! ...
– Запомни, - процедил он сквозь зубы.
– Это в послед-ний раз.
Мать не оправдывалась. Она уже отошла от своего праведного гнева и теперь чувствовала раскаяние...
– Ладно, Оль, плюнь! Смотри, какая хорошая погода!
– Вовка!
– донеслось с улицы, - Вов, выходи. И я уже собрался шмыгнуть в коридор.
– Куда?
– остановила меня мать. Еще не нагулялся? Целыми днями на улице. Сходи-ка за керосином.
Я нехотя вернулся:
– Пусть Олька сходит.
– Олька сейчас полы мыть будет. А потом мы белье на речку полоскать пойдем. Вот деньги на два литра. Сдачу принесешь.