Моя Шамбала
Шрифт:
Повела домой дядю Колю из двадцатого дома его доч-ка Раиса, толстая перезрелая девица. Ноги дядю Колю пло-хо слушались, его заводило в сторону, и Раиса с трудом вы-равнивала отца и молча тащила к дому.
Куражился Гришка. Он, по пьяному обыкновению, устрашающе рычал, скрипел зубами и рвал на себе рубаху. Когда Гришка стал бегать за малыми ребятишками и пугать их, тетя Клава, Пахомова мать, пошла к его жене Наде и сказала:
– Надь, уйми своего дурака? А то я уйму.
Гришка жены боялся и, когда она вышла и поставила руки в боки,
Весна стояла славная. Теплая земля покрылась свет-лой зеленью, последние набухшие почки лопались, выстре-ливая нежными маслянистыми листочками, и деревья, за-тянутые зеленой вуалью, радовали глаз.
На скамейках у ворот сидели старушки, обратив к солнцу усохшие лица, на которых застыли безмятежность и покойное умиротворение. У ног их ссорились малыши. Кошки, развалясь на подоконниках, лениво щурили глаза.
Глава 2
Застолье. Женщины вспоминают войну. Мужчины вспоминают героические будни войны.
– Где тебя носит?
– беззлобно встретила меня мать.
– Небось, есть хочешь? Знамо дело, как с утра ушел, так на целый день. Где шатался? Звала, звала. Куда-то, говорят, с Монголом побежали.
– В футбол играли на пустыре, - беззаботно соврал я.
– В следующий раз уйдешь без спросу, отцу пожалуюсь, что меня не слушаешь. Это что сегодня день такой, празд-ник. Иди, поздоровайся с гостями... Куда? Руки помой.
В зале стоял гомон. За столом сидели бабушка Маня, дядя Павел, Николай Павлович с отцовой работы с тетей Верой, Мария Николаевна, с которой мы жили в эвакуации, и соседки: мамина подруга тетя Нина и Туболиха. Вкусно пахло картошкой, луком и салом.
– А, Вовка, - обрадовалась Мария Николаевна.
– Вон какой большой стал, уж с мать будешь. А кто тебе так лоб поцарапал? Дрался что ли?
– Да это так,- отмахнулся я, жадно оглядывая стол.
– А меня опять замучили ноги. Болят окаянные. Ты как-нибудь с мамой зашел бы. А, Вов?
– Ладно, баб Мань, - согласился я.
– Вы матери скажите.
– Скажу, скажу, - закивала Мария Николаевна.
Посреди стола стояла чугунная сковорода с целой кар-тошкой в сале со шкварками. Из миски выглядывали ров-ные соленые огурцы и гладкие, распертые газом помидоры. Мать доставала огурцы и, тем более помидоры, последний месяц скупо: засолка кончалась и нужно было протянуть как-то до нового урожая.
Мать пристроила меня возле Марии Николаевны.
– Что же ты его на угол сажаешь? Не женится, - пошу-тила тетя Нина.
– А мы его от угла поближе ко мне. У меня кавалера нет, так он мне за кавалера будет. Хочешь быть моим кавалером, а, Вов?
– весело сказала тетя Нина,
– Не хочу, - буркнул я.
– Ишь, какой злой, - засмеялась тетя Нина.
– Тебе
– опросила мать.
– А то сало застыло.
– Не надо, я так буду.
И я с жадностью накинулся на картошку с солеными помидорами. Мать принесла мне аккуратный ломтик хлеба.
– Завтра возьмешь карточки и пораньше займешь оче-редь за хлебом, - приказала мать.
– Вов, помнишь, в эвакуации у нас заяц ручной был?
– спросила Мария Николаевна.
– Такой был понятливый.
– Ой, тетя Маня, никогда не забуду, - живо откликну-лась мать.
– Бывало, мы за стол, и он на табуретку - прыг. Мы и ждем, что будет дальше. Сами едим, а ему не даем. Так он как начнет лапами по столу колотить, как барабан-щик, да быстро так - есть просит.
Я зайца помнил. Его поймал в огороде конюх Игнать-ич, добрый старик в драной шапке-ушанке и фуфайке, с не-ухоженной бородой, к которой всегда прилипали крошки махорки, и принес мне. Зайцу кто-то перебил лапу, и он с трудом передвигался, совершая редкие, неуклюжие прыж-ки, очевидно, доставлявшие ему боль. Зайца мы выходили, Я помню, как я, тогда еще бессознательно, держал руки над раной зайца, а он особым чутьем животного ощущал исце-ляющую силу, исходящую от моих рук, и доверчиво под-ставлял мне больную лапу.
Заяц к нам быстро привык и стал совсем ручным, По-том он облюбовал место в закутке, где стояла корова Марии Николаевны, подружился с ней и шастал по закутку, со-вершенно не опасаясь ее копыт, и, конечно, корова однаж-ды наступила на него. Я ревел, меня утешали, а потом тот же конюх Игнатьич сделал из моего зайца чучело, которое мы поставили на комод.
– Жалко было зайца. Мы к нему так привыкли. А как Вовка по нему убивался. Больно было глядеть.
Мария Николаевна сочувственно покачала головой, а я недовольно насупился. Зачем при людях такое?
– Тетя Мань, а помнишь, как ты плясала под Рождест-во?
– вспомнила мать. Лицо ее оживилось, и она сразу по-молодела, словно сошла с той фотокарточки, где была ше-стнадцатилетней, и которую я так любил.
– Ой, Нин, - глаза матери озорно блеснули.
– Ты б по-смотрела. Игнатьич играет на рожке, а тетя Маня встает, а ноги-то, как тумбы. Ее и тогда ревматизм мучил, еле ходи-ла, помню, всё сырую картошку ела. А здесь разошлась и как медведь: топ-топ, топ-топ, то одной ногой, то другой, да еще платочком взмахнет туда-сюда, туда-сюда. Мы с Вов-кой так и покатились от смеха.
– На то и праздник. Надо ж вас было развеселить. Си-дят, носы повесили, вот-вот разревутся, - с неловкой улыб-кой, словно оправдываясь, сказала Мария Николаевна.
– Хорошо жили!
– похвалилась мать, - Голодно, тяже-ло, иной раз свет не мил, хоть волком вой, а тетя Маня, бы-вало, подойдет:
– Э, ты что это, милая? Наши вон как фашистов бьют, уже к границе гонят, скоро мужики наши вернуться. Зажи-вем еще. Ну-ка, гляди веселей!- Где шуткой, где отругает, глядишь,- и правда легче.