Моя Шамбала
Шрифт:
– Ну, фашист, - вырвалось у Моти.
– Какой же он фашист, если во время войны сто тысяч на танк отдал, - сказал Изя Каплунский. Просто в нем ста-рая вера глубоко сидит. Он боится, что если не будет хра-нить старые еврейские традиции, то евреи потеряются и во-обще исчезнут. Поэтому он и не пускает к себе никого, кро-ме верующих евреев, и с русскими старается не водиться.
– Он и читает только старые еврейские книги, - под-твердил Самуил.
– Потеха. Начинает с конца и читает на-оборот.
– Как это, наоборот?
– усомнился Мотя.
– Ну, мы читаем слева направо и с первой страницы, а древнееврейские книги
– Здорово.
– Каплун, а откуда ты про Абрама все знаешь?
– Знаю, что знаю, - уклончиво ответил Изя.
– Дядя Абрам на его матери жениться хотел, - выдал тайну Самуил. Изя бросил на него презрительный взгляд:
– Пусть сначала рожу помоет. Мать от него корки хлеба не возьмет. Это он отца посадил. А потом охал, жалел, по-мощь предлагал. Мы голодали, а только мать копейки у не-го не взяла.
Изя сжал губы и замолчал. Видно, он думал о чем-то своем, чем не хотел делиться с нами.
– Ну, огольцы, купнемся!
– бодро предложил Монгол.
– А купнемся, - отчаянно согласился Пахом.
Они стащили штаны, потом трусы и, закрываясь ла-дошками, стали опасливо входить в воду. Монгол не вы-держал медленной казни холодной водой и, завопив диким голосом, бросился всем телом в речку, обдав Пахома фон-таном брызг. Пахом повернул к берегу, за ним следом вы-скочил с выпученными глазами Монгол и, издавая ошале-лые вопли, стал как безумный носится по берегу.
Глава 5
Горбун Боря. Немец Густав и подпольщики. Помещик Никольский. Борино убежище.
Сверху послышался шорох и посыпались камешки. Цепляясь одной рукой за землю, по крутому берегу неловко спускался горбатый Боря. На голове, вдавленной в плечи, сидела мятая фетровая шляпа, засаленная и потертая на-столько, что трудно было угадать ее цвет.
– Ну, что, соколики мои милые, водичка теплая?
– его резкий скрипучий голос шел не из горла, а откуда-то из живота.
– Не-е, холодная, - засмеялся Пахом.
– А мне сказали, как парное молоко.
Подбородок горбуна тянулся кверху, еще больше вдавливая затылок в плечи, и умные огромные василько-вые глаза от этого тоже глядели вверх. Глаза были настоль-ко выразительны, что, казалось, живут на лице отдельно, сами по себе.
– А ты сам окунись, а потом нам скажешь, - посовето-вал Пахом,
– И то верно, - согласился Боря и стал неторопливо раздеваться.
Голый Боря являл совершенно нелепое зрелище. Длинные тонкие ноги, как у журавля, подпирали короткое туловище с плоским тазом, а в промежности висела, будто сама по себе, темная кила тяжелой мошонки.
– Дядь Борь, закройся, вон бабa белье поласкает, - пре-дупредил Изя Каплунский.
– Небось не укусит, - бросил равнодушно Боря и пошел своей маятниковой походкой, закидывая руки за спину и размахивая ими где-то за ягодицами, ступая осторожно, будто пробуя воду. В речку Боря зашел также неторопливо, как шел по берегу. Когда вода дошла ему до груди, он пере-вернулся на спину и поплыл вдоль берега.
– Во дает, - хохотнул Монгол, - вода ледяная, окунуться б, да назад.
– Да Боря зимой по двору в трескучий мороз без ру-башки ходит, - сказал Мухомеджан.
– Зачем?
– заинтересовался Самуил.
– Закаляется,
– Да это мы знаем,- засмеялся Пахом.- Больше надеть нечего, вот и ходит.
– Ладно, есть чего или нечего, а ты поплавай с Борей, если такой ушлый, - усмехнулся Монгол.
– Ага, разогнался. Я лучше щас Армена искупаю, - и он сделал движение в сторону Григоряна, тот приготовился вскочить.
– Да не бойся, я пошутил, - Пахом расслаблено улегся на песок.
Из речки вышел Боря. Он руками стряхнул с себя воду и стал одеваться. На теле не появились даже мурашки.
– Дядя Борь, это правда, что ты голый по двору хо-дишь, закаляешься?
– спросил Изя Каплунский.
– Да что ты, милый, - засмеялся как заквакал Боря, - голый не хожу, а закаляться закаляюсь и, вздохнув глубоко, сказал:
– Эх, ребятушки, пошли вам бог хорошего здоровья. Плохо хворому-то.
– А правда, что ты подпольщиков у себя при немцах прятал?
– поинтересовался Каплунский.
– Было такое, соколик мой, - нехотя ответил Боря.
– Расскажи, дядя Боря, - попросил Мишка Коза.
Боря вдруг поскучнел лицом и завозился со шнурками на кирзовых ботинках.
– Расскажи, дядя Борь, не ломайся, - присоединился к просьбе Мишки Монгол.
– Да ведь будь она, эта война, проклята. Как вспомню, сердце останавливается. До сих пор Густав во сне снится.
– Что за Густав такой?
– поинтересовался Мотя.
– Жилец. Унтер. Как напьется, за пистолет: "Горбатч, к стенке". Да, почитай, каждый день расстреливал. Стоишь и думаешь, пальнет мимо, или спьяну попадет? А то выводил во двор. "Все, Горбатч, пошли. Ты есть партизан, и я буду те-бя расстрелять". Выведет, к дереву поставит и целится в лоб. Я смерти-то не боюсь. Что я? Муха. Прихлопнул и растер. А вот унижение терпеть невыносимо. Человек, он что? Червь. Есть он - и нет его. Но это опять же, с какой стороны смот-реть. Разум мне дан свыше, а отсюда и гордость человече-ская, и боль, и скорбь. И терпел я унижения эти потому, что не за себя одного отвечал, а за людей был в ответе, которых хоронил в подвале своем. У меня дома подвал до войны хит-рый получился. Из кухни вход под половицами. Дом-то ста-рый, помещичий, еще Никольскому принадлежал.
– Это, какому Никольскому, деду Андрею Владимиро-вичу?- уточнил Мишка.
– Истинно. Андрею Владимировичу. У него еще два дома по нашей улице стояло.
– Так он буржуй недорезанный, - зло пыхнул Витька Мотя.
– Как же его в Сибирь не сослали?
– Э, милок, человек Андрей Владимирович особый, не стандартный.
Только революция пришла, он тут же дома Советской власти отписал. Золото, не скажу, что все, а в ЧК самолично сдал. Пришел, попросил двух сотрудников, привел в сад, показал, где копать, да не в одном, а в нескольких местах. Жена, покойница, в голос: "Ирод, по миру пустил, дочку без приданого оставил". Тот сначала слушал, а потом как гаркнет: "Цыц, купчиха чертова, из-за тебя, на утробу вашу совестью торговать начали, о душе забыли. Куда копили? Кого грабили? Да взял топор - и к трубе водосточной. Раз-воротил коленце, а оттуда банка круглая с драгоценностя-ми. "Вот, - говорит, - хотел на черный день оставить, а те-перь вижу: не надо, ничего не надо, все берите". Да пере-крестился и говорит: "До чего же мне легко стало, господи. Яко благ, яко наг".