Моя Шамбала
Шрифт:
Бабушка Маня приехала к нам из-под Смоленска с одиннадцатилетней дочкой Олей и четырнадцатилетним сыном Леней вскоре после нашего возвращения из эвакуа-ции в город. Мать почему-то об этом говорила: "Юра выпи-сал мать из деревни". Я не понимал, как это "выписал", но слово это связалось у меня со словом "спас", спас от голода.
Мать над письмами из деревни плакала, а отец, читая, хмурился и успокаивал мать. Бабушка писала, что зиму она с двумя детьми не переживет. У Оли истощение, у Лени ма-локровие, а у самой ноги опухают, и она больше лежит и в колхозе работать не может. Коровы у них нет, одна коза,
Мать часто и долго говорили с отцом о бабушке, и отец, в конце концов, предложил взять ее с детьми к себе. Мать колебалась. За отцом нужен был хороший уход, пото-му что с войны он вернулся совершенно больным, и с ним часто случались припадки, после которых он долго не мог оправиться. Я пытался лечить отца, но болезнь плохо под-давалась и все, что я пока мог, это унять боль во время при-ступа.
– Может быть, ей лучше пока помогать?
– нерешитель-но предложила мать.
– Чем?
– усмехнулся отец.
– С продуктами сама знаешь как. А деньги! Сколько мы можем послать? Триста рублей? А что на них сейчас купишь?.. Нет, надо выписывать. Вме-сте как-нибудь проживем.
Приехала бабушка к зиме. Уже установились прочные холода, и хотя снега еще не было, "белые мухи" кружили, а за ними вот-вот налетит метель, закружит и завалит все снегом.
Бабушку никто не встречал. Она приехала как-то вдруг, и я увидел ее, уже стоящую среди узлов, с детьми по обе руки.
Девочка, укутанная в клетчатый платок, перевязанный крест-накрест, сама была похожа на узел. Из оставленной в платке щели выглядывали синие глаза с рыжими ресница-ми. Серое заплатанное пальто почти закрывало ноги, и из-под пальто торчали лишь круглые мячики подшитых вале-нок. На руках у девочки были новые пушистые варежки из черной козьей шерсти.
Мальчишка был в фуфайке защитного цвета с подвер-нутыми рукавами, в не по возрасту больших, но добротных ботинках со скобками вверху для шнурков. Штаны болта-лись на щиколотках. Фуфайку стягивал кожаный офицер-ский ремень с латунной пряжкой, а на голове сидела набек-рень солдатская шапка-ушанка со звездой на отвороте. Мальчишка бойко "стрелял" по сторонам глазами.
Среди узлов барином стоял черный, словно прокоп-ченный, сундук, перетянутый кованым железом.
Для бабушки с детьми приспособили темную комнату, служившую раньше чуланом. Чулан побелили, покрасили полы. У соседей нашлась еще одна, старая кровать, которую отец починил и поставил в комнату.
Бабушка Маня оказалась сухонькой, проворной, не очень старой и смешной. Голова, похожая на свеколку, кон-чалась на макушке собранными в пучок волосами, скреп-ленными гребешком. Она никогда не ругалась "чертом", но всегда поминала его и винила во всех своих грехах. Если разбивала чашку или роняла вилку, то виноват был он: "Ишь, вот нечистая сила, из рук выбивает. Господи, прости мя грешную, и аз воздам".
В своей комнате в изголовье кровати она сразу повеси-ла иконы: дорогую "Казанской божьей матери" в серебря-ном окладе, небольшую "Николы чудотворца" под стеклом и совсем маленькую досточку с распятием Иисуса Христа. Я слышал, как мать то ли жаловалась отцу, то ли выпытывала его отношение к этому факту: "Мать икон нагородила, стыдно войти", и как отец оборвал ее: "Не суй нос, куда не следует. Верует - пусть верует. Тебе иконы ее не мешают".
Глава 4
"Цара".
Душевный разговор.
Проснулся я от скрипа половиц. Солнце давно засло-нило мой сон, растворив его в яркой слепящей белизне. Но проснулся я от скрипа половиц. Половицы певуче скрипе-ли, и скрип то прекращался, то появлялся вновь. Шипело сало. Пахло жареным луком. Это бабушка хлопотала на кухне. Сначала я почувствовал голод, потом открыл глаза. Солнце било прямо в лицо, и я невольно прищурился и за-крыл глаза ладонью.
– Вовка, - раздалось с улицы.
– Вовка, - нетерпеливо, потом свист. Я мгновенно выпрыгнул из кровати, натянул шаровары, майку, схватил свою потертую феску, высунулся в окно и крикнул: "Щас". Не садясь за стол, жадно похва-тал то, что поставила бабушка: квашеную капусту, картош-ку с луком и салом и выскочил на улицу, дожевывая на хо-ду. Вслед что-то кричала бабушка, но я не слышал, я уже был во власти улицы.
– Айда на площадку, - позвал Пахом.
– Там пацаны в "цару" играют.
– У тебя деньги есть?
Я потряс карман, глухо звякнув медяками.
– За меня поставишь, - решил Пахом.
На пустыре, за частными домами, находилась бетони-рованная площадка, засыпанная землей и заваленная по-кореженным железом. Мы расчистили эту площадку, осво-бодив от земли и хлама. Получилось ровное сухое место. Здесь можно было играть после дождя и ранней весной, ко-гда в других местах еще грязь и слякоть. Говорят, что до войны на пустыре стояли ремонтные мастерские, а когда немцы подходили к городу, рабочие поснимали станки и другое оборудование; что закопали, а что увезли.
Мы поднялись на площадку. Вокруг разбитого кона ползали на коленках и сопели пацаны. Нас заметили толь-ко, когда стали ставить новый кон. Я поставил за себя и за Пахома. Метая за черту биту, тяжелый царский пятак, ра-зыграли очередь. Я оказался четвертым. Пахом вторым. Через несколько конов я проиграл все свои деньги. Не по-мог и Пахом, вернувший мне долг. Пахому везло, он три раза сбил кон, а переворачивал монеты, как семечки щел-кал. Игра закончилась, и Пахом считал свой капитал: гну-тые медяки, гривенники и пятиалтынные.
– Вовец, покажи фокус, - попросил Алик Мухомеджан.
– Не получится, настроения нет, - отмахнулся я.
– Да ладно, чего ты, Вовец, покажи, все просят, - тут же влез Витька Мотя.
Я неохотно опустился на колени.
– Клади монету на плиту, - попросил я Мотю. Тот вы-нул из кармана штанов гривенник и положил передо мной.
Пацаны сгрудились вокруг. Я потер руки. Убедился, что они сухие, и стал как бы накатывать ладони на монету, то опуская их, то поднимая. Создав необходимое поле и ощутив связь между руками и монетой, я стал двигать ла-дони от себя, словно прокладывая монете дорогу. Гривен-ник шевельнулся и пополз сначала медленно, потом быст-рее туда, куда я вел его ладонями. Потом я остановил моне-ту и стал медленно ее поднимать. Гривенник послушно поднялся за ладонями сантиметра на два и упал.