Моя свекровь — мымра!
Шрифт:
Вот такой безобидный прикол сделала Фрося нашей преуспевающей бизнесменке. Мы с Марусей со смеху чуть ни погибли. Да что мы, вся Москва над Тамаркой смеялась.
Однако теперь, лежа в машине с мешком на голове, я чувство юмора мигом утратила. И жизнерадостность исчезла куда-то. И оптимизм куда-то ушел.
“Как надоела она, эта Фрося, со своими приколами! — злилась я зверски. — Будто ее примитивными штучками можно пронять меня, умницу и красавицу! Сразу ее раскусила, с первых же слов.
Ха, холодильник пустой!
Нашла
Ну, да бог с ними, пусть порезвятся…
Но что я сделаю им, если они покалечат мой французский костюм…
Даже страшно подумать!”
Вот такими благими намерениями была я полна.
Глава 3
Ехали мы довольно долго; я устала лежать в неудобной позе, связанная, с мешком на голове. Признаюсь, уже страшно злилась, нечеловечески — ведь привыкла к жизни иной.
“Не затянулась ли шутка? — думала я. — Напугали, по городу повозили, хватит, пора бы и меру знать”.
Увы, выразить свое «фи» я не могла: мордовороты сделали то, чего не догадались сделать все мои мужья — рот залепили мне скотчем. Поступили мордовороты, должна заметить, весьма предусмотрительно, иначе наслушались бы они от меня такого, чего и врагу не пожелаешь. Здесь я большая мастерица, натренировалась на своих мужьях…
Впрочем, я и со скотчем уже начала вести себя очень тревожно: ерзала, крутилась, куда-то ногами била — думаю в дверцу машины.
Наконец автомобиль остановился, меня извлекли на свет белый и повели в неизвестность.
“Обратно к Фроське”, — решила я.
Почуяв скорую свободу, разумеется, оживилась.
“Ох и покажу же этой зловредной Фроське где раки зимуют, пусть только руки развяжут!” — мысленно лютовала я, готовясь к ответным мерам.
Однако, свободой там и не пахло. Когда с головы моей сняли мешок, я обнаружила себя в громадной комнате, обставленной с неприличной роскошью. Сплошное мещанство: резная мебель, хрусталь, позолота и ковры, ковры, ковры…
Впрочем, удивляла не роскошь, а обилие дверей.
Несмотря на то, что ноги и даже руки мне развязали, драться почему-то совсем расхотелось: комната, битком набитая мужчинами огромными и неприветливыми располагает к смирению. Судя по выражению их лиц, им самим ужасно драться хотелось, с трудом сдерживались.
Я притихла и подумала: “Ну-у, это Фрося явно переборщила”.
И мысли нахлынули, мрачные все какие-то, щедро сдобренные сомнениями.
Пока я развлекала себя мрачными мыслями, в комнате началось движение. Мужчины взбодрились и с надеждой поглядывали на дверь. Я тоже туда посмотрела, никого не увидела, но зато услышала высокий голос, непонятно, то ли женский, то ли мужской:
— Где она? Где?
С этим криком в комнату вбежал, точнее, вкатился маленький толстенький человечек. Глаза и лысина у него блестели, пухлые щечки горели, влажный рот нетерпеливо
— Где она? Где? — кричал человечек.
Я поняла, что речь идет обо мне и приосанилась, желая сразить его своей красотой.
На кой ляд этот человечек мне сдался, было совершенно не ясно, как не понятно было, зачем мне, умнице и красавице, понадобилось стараться ради такого урода.
Но я приосанилась, как это ни смешно. Даже просторную Фросину блузу приподняла, чтобы продемонстрировать ему свою фигуру, да и французский костюм заодно. Такое со мной происходит постоянно: сколько живу, столько пытаюсь кого-нибудь собой сразить. И, что удивительно, не надоедает.
Однако человечек оказался неблагодарной свиньей. Игнорируя мои старания, он брезгливо поморщился и недовольно спросил у верзил:
— Что, не могли привезти помоложе?
Я и возмутиться не успела, как верзилы бросились меня защищать.
— Не кобенься, — сказал человечку самый громадный из них, — ты что, ослеп? Только глянь, какая отвальная бикса!
— Не дева, но хороша, — поддержал его и второй, самый интеллигентный из всех верзил.
У него у единственного не было в глазах той характерной пустоты, которая объединяет мужчин такого сорта и рода. Более того, лицо его озарялось, порой, самой неподдельной, настоящей прям-таки мыслью.
— Да, не дева, — повторил он, — но зато какой шик, шик во всем, и в мимике, и в походке.
Я изумилась: “Как он узнал? Я же лежала лицом в мешке!”
Изумился и человечек. (Вот подлец!)
— Да где же шик? — взвизгнул он.
— Да ты шо? — обиделся за меня Интеллигентный. — Совсем, гад, слеп? А фигура? А все остальное?
Мне бы здесь разобидеться: разглядывают меня, как корову на ярмарке, я же, глупая, подарила Интеллигентному свою самую ослепительную улыбку (из тех, что всегда в запасе держу) и шепнула:
— Приятно, что вы разбираетесь.
— А то! — самодовольно осклабился он и добавил такую нецензурщину, что до сих пор горит лицо, когда вспоминаю ту гадость, хоть и истина она настоящая.
Зато человечек задумался — правда, безрезультатно.
— Старье, оно и есть старье, — в конце концов сказал он, но верзилы его слушать не стали и хором возмутились.
— Много на себя берешь! — загалдели они. — Есть заказчик. Ему видней. Он платит, значит знает за что. Тебе-то какая разница?
Человечек, увидев их гнев, согласился.
— Да, мне без разницы, — сказал он. — Раз эту заказали, значит эту и будем лишать.
И из комнаты вышел, абсолютно не прояснив, чего лишать меня (умницу и красавицу!) собираются — вроде как всего, чего можно, давно уж добровольно лишилась. Почему добровольно, спросите вы? А как же, сама ведь жила эту жизнь, не заставлял же никто — в результате одни потери, одни потери! А тут снова собираются чего-то лишать!