Моя вина
Шрифт:
Мы сели. Он внимательно посмотрел на меня. У меня возникло ощущение, что его подозрительность распространилась теперь и на мою персону.
Возможно, он заметил мое раздражение и отвел взгляд.
— Я зашел, чтобы сказать вам, что, по моему мнению, это Гармо, — заявил он очень спокойно и снова посмотрел на меня.
Теперь настал мой черед взглянуть на него внимательнее. Весь этот вечер я только и делал, что наблюдал, и я пришел к выводу, что о Гармо и речи быть не может. В нем было что-то такое, что с первой минуты внушало доверие. Простой, сильный, жизнерадостный, немного, видно, буян и заводила. Невозможно
С другой стороны, я знал, что как раз в такие ловушки обычно и попадают. Именно внушающие доверие люди и подбираются для подобной работы.
И еще одно. Гармо мне нравился. Кольбьернсен не нравился. А такого рода чувства только мешают объективности суждения. Следовало взглянуть на вещи трезво.
— У вас есть доказательства? — спросил я.
Но с доказательствами, как выяснилось, дело обстояло слабовато. Кольбьернсен вынужден был признаться, что все это не более как косвенные улики. Не так уж это много.
Особое значение он придавал тому, что Гармо все эти годы состоял в рабочей партии, включая и период политики "сломанного ружья" [20] . И как раз тогда был особенно активен.
Я спросил: разве ему не известно, что среди лучших борцов Сопротивления очень много представителей рабочей партии?
Это ему известно, сказал он с этакой усмешкой, означавшей: глупый вопрос! Но что касается Гармо…
— Несколько лет назад мы тут организовали стрелковый клуб, — сказал он. — Мы не могли равнодушно смотреть, как у нас обстояло с обороной — ну, и вообще… Так Гармо — и, кстати, не он один — обругал нас фашистами. У многих членов клуба перебили в домах окна и…
20
Пацифистская политика, проводившаяся в двадцатые годы лидером рабочей партии Мартином Транмелем.
Я спросил, не могла ли организация такого клуба быть стимулирована, в частности, предполагаемыми волнениями среди рабочих.
— Возможно, — ответил он таким тоном, словно это не имело никакого отношения к делу.
— Я только одно знаю, — продолжал он, — что из десяти членов клуба, — тут он принялся загибать пальцы, — один погиб в апреле сорокового, двое в настоящий момент в Грини, один в плену в Германии, один погиб, сражаясь в английской авиации, двое — офицеры норвежских вооруженных сил в Англии, один вынужден был эмигрировать в Швецию и двое по-прежнему здесь, участвуют в нелегальной работе. Ни один не изменил нашему делу, а Гармо назвал нас фашистами!
Два белых пятнышка снова выступили у него на скулах — явственно, словно сама кость напряглась, пытаясь прорвать кожу.
"Странно, — подумал я рассеянно, — у большинства людей при волнении выступают на щеках красные пятна, а у него почему-то белые…"
Я сказал — так спокойно, как только мог, — что, конечно,
Он вскочил и уже открыл было рот, собираясь, видимо, ответить что-то резкое, но сдержался, закрыл рот, снова сел и сделался вдруг такой невозмутимый и любезный. Пожалуй, даже чересчур.
Ну, разумеется, я прав, заявил он. Никогда не следует слишком спешить с выводами. (Я не уверен, не было ли в его голосе оттенка насмешки.) В сущности, ему следовало бы извиниться, что он занял мое внимание вещами в общем-то совершенно посторонними, относящимися к прошлому — к доисторическому прошлому, как он выразился.
Но заговорил он об этом потому, что именно оно, это прошлое, для него-то лично сугубо важное, и побудило его предпринять кое-какие расследования, которые, в свою очередь, привели к кое-каким открытиям.
Он встал и некоторое время ходил взад-вперед по комнате. Потом сел. Он опять был взволнован, но на губах у него играла легкая усмешка. Я сказал себе: спокойно! Мне не нравилась эта усмешка. Она слишком напоминала о кошке, играющей с мышью.
У меня вдруг мелькнула мысль, что он что-то знает о Гармо и что прелюдия насчет стрелкового клуба лишь уловка, с помощью которой он меня прощупывает. Я повторил себе: спокойно! Потому что теперь он снова смотрел на меня с этой своей усмешкой. Будто играл со мной.
Когда начались неприятности в группе, сказал он, каждый из них вынужден был внимательно все продумать и вспомнить, не позволил ли он себе когда-нибудь чего-нибудь лишнего, и если нет — то кто из других давал повод так предполагать. Лично он добросовестно все продумал относительно себя и уверен, что никогда не болтал лишнего. На всякий случай он все это время в рот не брал спиртного.
Я обратил внимание, что у доктора он пил сельтерскую.
Ну так вот, очень скоро, однако, им всем стало ясно, что дело тут гораздо серьезнее. Имеет место предательство. Но что касается таких людей, как доктор и директор, то заранее можно сказать, исключается, чтобы эти… эти… были способны на что-либо подобное.
Он не сказал "болваны", но было ясно, что именно это слово вертелось у него на языке.
Тем не менее он на всякий случай проверил и тут.
— Вы, значит, шпионили за ними? — вырвалось у меня. Мой язык произнес это раньше, чем я успел опомниться.
— Разумеется! — ответил он дружелюбным, чуть снисходительным тоном, каким говорят с понятливыми детьми. Да, он это делал, и исходил он из того, что остальные тоже это делали, каждый в отдельности. Двое из них, вернее. Третьему ведь это было ни к чему.
Но оказалось, как он и думал, что доктор и директор — вне всяких подозрений. Тогда он сосредоточил внимание на Гармо, памятуя, в частности, то, что произошло когда-то.
— Вы следили за ним?
Он кивнул. Он следил за Гармо в течение двух недель — вместе с тем самым остававшимся в городе членом их стрелкового клуба, о котором он упоминал. Этому другому он, разумеется, не сказал, в чем дело. Сказал только, что ему нужно знать, где бывает Гармо.
Усмешка проступила теперь явственнее.