Моя вина
Шрифт:
— Король весь промок! — сказала четвертая.
Итак, речь шла о Дне шведского флага, который отмечался как раз шестого июня, и четверо кумушек присутствовали на торжестве. Это было великолепно и незабываемо, но пошел дождь, и король промок.
Как я злился — и как презирал их! В такой день, великий исторический день, главным событием для этих — этих нейтралов! — оказался какой-то уличный спектакль.
Король, видите ли, промок.
Я презирал и злился и никак не мог успокоиться, пока вдруг в какой-то момент все не предстало мне совсем в другом свете.
Столь далеки
Я подумал вдруг: счастливая Швеция! Счастливые шведы! Вам удалось не сойти с наезженной колеи жизни даже в эти годы. Вы не знали взлетов восторга, зато избежали и пропастей отчаяния. От падения с таких высот кто угодно может очуметь. В физическом мире ощущение это более других знакомо летчикам-испытателям; говорят, при резкой потере высоты что-то случается со средним ухом — органом вестибулярного аппарата.
Думал я так, наверное, еще и потому, что страшился про себя взяться за работу, которую, я знал, нельзя было дольше откладывать.
Мои записи сорок третьего года кончаются следующим:
С той минуты я знаю, что имеют в виду, когда говорят, что земля уходит из-под ног. Я попытался
Я дошел, значит, до этого места. Потом мне было не до записей — события разворачивались одно за другим. И меня настигло, наконец, то самое, к чему я все никак не решаюсь приблизиться вплотную. Тогда мне еще раз довелось на собственном опыте узнать, что означает выражение: земля уходит из-под ног.
Как странно было после всего случившегося перечитывать эти записи.
Мне кажется, я начинал их с самым искренним намерением быть предельно честным, пусть даже беспощадным, даже жестоким.
Но постепенно картина изменилась. Я подпал под власть собственных настроений. Боюсь, в конце концов я стал смаковать свою исповедь, подобно тому как поэт смакует свою несчастную любовь. Что ж! Будем правдивы до конца. Не думаю, чтобы я сознательно лгал или искажал что-нибудь. Но я погружался в пережитое с головой, упивался собственными радостями и бедами. И все тянул и тянул с тем, что где-то в подсознании все время ощущалось как самое важное и неприятное.
В пачке прошлогодних записей мне попался отдельный листок, на котором нет даты и который я не знаю, к чему относится. Вот что на нем написано:
"Трудно быть до конца честным, говоря о себе самом. Может быть, и вообще трудно быть до конца честным. А уж говоря о себе самом! О своей собственной молодости!
Мы забываем. Искажаем. Изменяем и приукрашиваем — и все время фальсифицируем. Переживаемое в данный момент и то уже фальсифицируем — подстригаем, подрезаем, убираем лишнее, чтобы привести в соответствие с тем, что нам хотелось бы думать о себе и других.
А о прошлом и говорить нечего. Ведь тут нас, как правило, некому контролировать, кроме нас же самих.
Ничего себе контроль!
И память служит нам в этом деле неплохую
У всех у нас есть в жизни свои мрачные эпохи. И больше всего, может быть, в счастливой нашей юности…"
Вот что я писал. Но тогда я еще не знал, как это верно по отношению ко мне самому. Не подозревал ни того, сколько в этом истинного, ни того, сколь это малая крупица беспощадной истины.
Но все это к делу не относится. Банальности, через которые надо пробиться.
Я мучительно боюсь того, во что мне предстоит — я знаю — ринуться вниз головой, и придумываю оттяжки, и, кроме того, я надеюсь, что философствование поможет мне избавиться от страха. Но философствованием от него не избавишься. Он там, в темноте. Это все равно как открыть дверь в темную комнату и знать, что там гадюка, огромная, притаилась и ждет. Хссс! — и она впивается тебе в глотку.
Что толку тогда рассуждать о природе темноты, что темнота — это, мол, в сущности, ничто, отсутствие определенных волн…
Хсссссс!
Ко мне пришло нежданное когда-то в юности. Радостью было, а стало мукой. Я все ласкал это воспоминание потом — вынимал его, как вынимают драгоценности из шкатулки, вертел и так и сяк, и радовался на него, и умилялся, но и грустил. Приходил в отчаяние даже. Да, сколько раз. Обвинял себя… Но в общем-то любил, восторгался им, часами мог сидеть, пылинки с него сдувать и вертеть в руках, оно было мое…
И вот оно вернулось ко мне, много времени спустя. Огромной змеей из темной комнаты. Подняло голову — хсссссс! — и ужалило прямо в лицо.
Ко мне опять пришло нежданное, иными словами. Невероятное, невыносимое. Такое случается только в бреду или ночном кошмаре. А со мной случилось средь бела дня и наяву.
Все мы знаем это выражение: "Я бы и в перчатках до него не дотронулся!"
Сильно, образно сказано.
Но если человек встречает однажды самого себя — не кого-нибудь, а самого себя — и ужасается невольно: "До этого типа я и в перчатках бы не дотронулся!", то это… это уже какая-то чертовщина, не правда ли?
И в то же время я чувствую: это, вот именно это подводит меня вплотную к чему-то невероятно важному, не только для меня важному, но для всех нас, и именно сегодня, но еще больше, может быть, для будущего. Потому что это не что-то случайное, это имеет отношение к тому, за что все мы сражаемся в это священное, это проклятое время.
Да. У меня такое чувство, будто я, благодаря удивительному стечению счастливых и несчастливых обстоятельств, оказался лицом к лицу с какой-то чрезвычайно важной истиной. Вот она передо мной как завязанный узел — стоит только развязать. Но я не могу развязать, собственно, не решаюсь даже приблизиться, все хожу вокруг да около, потому что — опять все то же! — у меня такое странное чувство, что, развяжи я этот узел, попытайся только развязать — и обычная, казалось бы, веревка обернется змеей, которая бросится на меня — хсссссс! — и ужалит в тот самый миг, как я развяжу узел.