Моя жизнь
Шрифт:
«Слушай, а не поехать ли нам вместе?»
На что мог рассчитывать я, сын рабочего? Меня уже отдавали в ученики к фотографу. Хозяин прочил мне блестящее будущее, при условии что я соглашусь еще год работать на него бесплатно.
«Искусство — это прекрасно, — говорил он, — но оно от тебя никуда не убежит. И вообще, кому оно нужно? Посмотри на меня: я отлично устроен: хорошая квартира, мебель, клиенты, жена, дети, положение. И у тебя все это будет. Оставайся!»
Добропорядочный, самодовольный обыватель. Сколько
Я ненавидел работу ретушера. Глупейшее занятие! Зачем это нужно: замазывать веснушки и морщинки, делать всех одинаковыми, молодыми и не похожими на себя?
Иное дело, если попадалось знакомое лицо: я улыбался ему и охотно приукрашивал!
Помню, как мама первый раз ходила к фотографу.
На вывеске ателье красовалось целых две медали. Представляете, как мы робели!
Чтобы обошлось дешевле, решено было сняться всем семейством, включая дядюшек и тетушек, на одну небольшую карточку.
Мне было лет пять-шесть, меня нарядили в красный бархатный костюм с золотыми пуговицами и поставили около маминой юбки. С другой стороны стояла сестра, и оба мы открыли рты, чтобы легче дышалось.
Придя за снимком, мы, как водится, стали было торговаться.
Но мастер рассвирепел и изорвал единственный отпечаток на мелкие кусочки.
Я оторопел, но все же подобрал обрывки и дома склеил.
Слава Богу!
Фотограф, у которого я работал, был не в пример любезнее. Его льстивые стоны были слышны в соседней комнате.
Он не платил, но хотя бы кормил меня. Век не забуду щедрые порции супа и мяса, которые я получал, как и другие служащие. А хлеба — бери сколько хочешь.
Спасибо!
Но наконец все взорвалось.
Захватив двадцать семь рублей — единственные за всю жизнь деньги, которые отец дал мне на художественное образование, — я, румяный и кудрявый юнец, отправляюсь в Петербург вместе с приятелем. Решено!
Слезы и гордость душили меня, когда я подбирал с пола деньги — отец швырнул их под стол. (Обижаться нечего — такая уж у него манера.) Ползал и подбирал.
И вот, ползая под столом, я вдруг представил, как буду сидеть по вечерам голодный, среди сытых людей.
У всех всего в достатке, и только мне, несчастному, негде жить и нечего есть.
Не лучше ли так и остаться под столом?
На отцовские расспросы я, заикаясь, отвечал, что хочу поступить в школу и-искусств…
Какую мину он скроил и что сказал, не помню точно.
Вернее всего, сначала промолчал, потом, по обыкновению, разогрел самовар, налил себе чаю и уж тогда, с набитым ртом, сказал:
«Все равно, — подумал я, — с деньгами или без — неважно. Неужели никто не напоит меня чаем? И неужели я не найду хоть корку хлеба где-нибудь на скамейке или на столике? Недоеденные куски обычно ведь так и оставляют завернутыми в бумажку.
Главное — искусство, главное — писать, причем не так, как все.
А как? Даст ли мне Бог, или уж не знаю кто, силу оживить картины моим собственным дыханием, вложить в них мою мольбу и тоску, мольбу о спасении, о возрождении?»
Хорошо помню: не проходило ни дня, ни часа, чтобы я не твердил себе: «Я еще жалкий мальчишка».
Да нет, мне, конечно, было страшно: как я прокормлюсь, если ничего не умею, кроме рисования?
Но работать в лавке, как отец, я тоже не мог, просто не хватило бы физических сил ворочать тяжеленные бочки.
В общем-то я был даже рад, что годился только в художники и ни на что другое не был способен. Отличное оправдание: никто не заставит меня зарабатывать. И я не сомневался, что, став художником, выйду в люди.
Однако чтобы жить в Петербурге, нужно было иметь не только деньги, но еще и особый вид на жительство. Я еврей. А царь установил черту оседлости, которую евреи не имели права преступать.
Через знакомого купца отец достал мне временное разрешение: будто бы я ехал по поручению этого купца, получать для него товар.
Итак, в 1907 году я отправился навстречу новой жизни в новом городе.
Я любезничал с девушками…
Я любезничал с девушками на набережной. Или лазал с приятелями по стройкам, крышам и чердакам.
На лавке перед нашей дверью день-деньской трещат кумушки.
Вот идет мой одноклассник. Я высовываю голову из-за двери:
«Иосиф, завтра экзамен».
Значит, я останусь ночевать у него. Насмотрюсь на его курчавую башку.
«Давай готовиться вместе».
У Пайкина дома были игрушки, у Яхнина — роскошная селедка, у Маценко — паровозик, и все это смущало мою душу.
Пока я бегал по двору, не расставаясь с куском хлеба с маслом, дом был мне мирным пристанищем.
Пока ходил в гимназию и подружки дарили мне цветные ленточки — тоже жил безмятежно.
Но с годами в меня вселился страх.
Дело в том, что отец, желая выгадать какие-то привилегии для моего младшего брата, записал меня в метрике двумя годами старше.