Мстислав Великий

Романова Галина Львовна

Молчание отца оказало целительное действие. Вскоре Евфимия выпрямилась, отирая глаза и губы, и заговорила тихим, пустым голосом:

— Кабы ты ведал, что я пережила, батюшка! Да меня Коломан ни во что не ставил! Своих людей приставил, чтоб день и ночь стерегли, будто я пленница. Из светёлки целыми днями не выходила, и ко мне никого не пускали. А ежели и выйдешь, то чтобы перед его родичами и гостями покрасоваться — глядите, мол, все, какова у меня жена. Постоишь, будто идол, раскрашена да наряжена, поулыбаешься — и опять в свою темницу, под замок... А ночи... — Евфимия всхлипнула. — Каждую ночь заходил, проклятый! А ведь он стар и крив. Шепеляв, лыс, хром, дух от него тяжкий... так от холопов не пахнет, как от него несло! Дёснами щербатыми

улыбается, мнёт меня всю, тискает, в лицо жарко дышит. Мне тошно, а я улыбаюсь в ответ, говорю, что люблю... А он не верил! Никогда не верил. Всё допытывался, не остался ли у меня на Руси сердечный друг.

— Да какой друг, — не сдержался Владимир, — когда ты у меня как перловица в ларце...

— Вот и я то же говорила, — вздохнула Евфимия, — а он тогда по-иному пытать стал — дескать, на Руси не было, так тут успела кого завести. Я божилась, а ему всё нипочём. Слуг, воев-то, убрал. Старух каких-то понаселил, чтоб следили да наушничали. К окну не подойди — авось полюбовника высматриваю. И к гостям перестал выводить. А коли обычай того потребует, так выведет, а уж после, ночью, отыграется. Мало всю не обнюхает, а потом щипать и мять примется... И всё пытает — с кем я да когда. Да какие поносные речи про него с полюбовником вела, да как замышляю его со свету сжить, чтоб самой править, да с кем из родни его сношусь, чтоб мужа погубить... Я все глаза выплакала. Такая тоска меня порой брала, что хоть руки на себя накладывай. А я ведь...

В верхних сенях было прохладно — тепло проникало только через двери во внутренние покои, — но Евфимия распахнула шубу, открывая раздутое чрево.

— Тяжёлая ведь я, — с придыханием воскликнула она. — Когда говорила, надеялась, что обрадуется — он ведь хотел наследника. А Коломан... — снова захлюпала носом, только пуще взъярился. «От полюбовника, — кричит, — понесла и хочешь, чтоб я твоего щенка в королевичи произвёл! Не бывать, мол, такому!..» Вот и выслал. А это его дитя. Мне ли не ведать...

Она обняла чрево обеими руками, глядя на него со смешанным чувством нежности матери к нерождённому ребёнку и досады на непутёвого отца, отрекающегося от своего чада.

— Я уеду, — еле слышно прошептала Евфимия, не поднимая глаз. — Куда хошь уеду, в монастырь уйду. Токмо дай родить, батюшка...

— Чего уж, — Мономах поднялся, — али я враг своему внуку?.. Живи.

3

Настал новый, шесть тысяч шестьсот двадцать третий год От Сотворения мира (1115 от Р.Х. — Прим. авт.). Сто лет назад умер Владимир Святославич Креститель, народное Красно Солнышко. Сто лет назад началась усобица, стоившая жизни двум его сынам — Борису и Глебу. Бог покарал Святополка Окаянного — не дал ему детей. Нынешние князья все были потомками его победителя и младшего брата, Ярослава, при жизни прозванного Мудрым. И, торжествуя давнюю победу и вспоминая своё недавнее торжество — ведь князя, коего он сменил на престоле, тоже звали Святополком! — Владимир Всеволодович Мономах решил перенести мощи братьев-страстотерпцев на новое место. В Выдубицком монастыре Сильвестр как раз успел переписать повесть об их жизни по-новому, по-книжному. И ныне никто не усомнится в том, что братья были святыми.

В первый день месяца травеня (мая. — Прим. авт.) был освящён новый каменный храм в Вышгороде, а на другой день должно было состояться перенесение мощей святых братьев.

На этот праздник съехались все князья Русской земли, все старшие Ярославичи.

Мстислав накануне приезжал уже в Киев — на вокняжение отца. Перед этим он встречался с отцом и некоторыми братьями только на свадьбе дочери Елены. Сейчас у него подрастала третья дочка — Ксения. Бойкая, живая девочка созрела для замужества, несмотря на лета — в конце зимы ей исполнилось всего двенадцать, но она уже была не по годам взрослой.

Вместе со Мстиславом

приехал и его старший сын Всеволод. Стрыи — Ярополк, Роман и Вячеслав — впервые видели сыновца и нашли его во многом похожим на отца.

Отозвались на приглашение и Святославичи. Последние годы они жили тихо-мирно в своих вотчинах, не высовывая оттуда носов и ничем не напоминая о себе. Но тут приехали всем родом — и Давид с четырьмя сынами — старший, Святоша, всё больше отдалялся от мира и уже жил в монастыре. Приехал и Олег — совсем седой, согбенный болезнью и почти сгоревший от внутреннего огня, тоже с сыновьями. Издалека, из Рязани, прискакал последний Святославич, Ярослав, со старшим сыном Ростиславом. Откликнулись на приглашение и потомки Святополка — Ярославец Волынский прибыл вместе с младшими братьями и всем семейством. Нежданно-негаданно в Киев приехали и потомки Всеслава Полоцкого — старший, упрямый и во всём следующий по отцовым стопам, Глеб со своими сынами, Давыд с молодым сыном Брячиславом, их братья Святослав и Ростислав. Не приехали только Борис Всеславич и самый старший — Рогволод, а также хворый Роман. Подарком судьбы стал для Мономаха приезд жениха средней дочери, Агафьи, — Всеволода Давыдовича Городенского. Посватавшись к Мономаховне, сын Давыда Игоревича стал союзником и помощником Владимира Всеволодовича. Не было только никого из Ростиславова корня, и жена Романа Владимирича Настасья напрасно ждала приезда отца либо кого из братьев.

Князья собрались накануне, ещё до освящения Вышегородского храма. Всеславичи заняли давно пустовавший Брячиславов двор, Святославичей Мономах, как ближних родичей, разместил в Берестове. За это Олег был ему в глубине души благодарен — Новгород-Северский князь в своё время слишком много вытерпел от Мономаха и не мог спокойно смотреть и слушать, как новый киевский князь расточает мёд и елей.

Зато Мстислав был рад лишний раз побыть с отцом. Он не смог прибыть на свадьбу брата Романа и похороны Святослава и теперь навёрстывал упущенное. Хотел повидаться с Еленой, но Ярославец не отпускал жену ни на шаг. Только в самый день приезда отец и дочь смогли накоротке повидаться. Мстиславу бросилось в глаза, как бледна и болезненно-худа Елена. Она была с двухгодовалым сыном Юрием, и видно было, что девочка — замужество и материнство не изменило её, — просто не знает, что делать с ребёнком.

Приехав в Киев, Мстислав сразу отправился к отцу в терем. Они обнялись. Мономах внимательно разглядывал старшего внука, рослого, ещё по-юношески долговязого Всеволода. Второго сына, Изяслава, Мстислав оставил в Новгороде заместо себя.

— Как меньшие? — спросил Мономах. Меньшими он называл двух младших сыновей Мстислава — Святополка и Ярополка.

— Растут. Святополка зимой на коня сажали.

Самый младший сын родился накануне свадьбы Ярославца и Елены, посему его и назвали в честь тогдашнего великого князя.

— А Христина как?

— Зимой ей недужилось, да к лету оправилась.

— Привёз бы. Я б посмотрел на сноху.

— С младшими она. Некогда.

Владимир Мономах хотел возразить, что его Гита, несмотря на беременность, всюду сопровождала мужа.

— Что Евфимия? — вспомнил Мстислав о сестре.

— Сына родила. Борисом назвали. Борисом Коломановичем.

— А Коломан-то что?

— А что ему? Помер, оставил стол брату, Стефану.

Оба помолчали, вспоминая Венгрию и её государей.

Сколько хлопот доставили угры в прошлом и всё никак не хотят усмириться! То ищут союзов с Русью, то сами рвут с нею связи.

От Венгрии мысли сами собой перетекли на русских князей.

— Елену-то видел? — спросил у Мстислава отец.

— Нет. Ярославец отговорился — дескать, недужит княгиня. В дороге ей худо сделалось. Чую — не будет ей за ним житья.

— Да, Святополково гнилое семя ещё попортит кровь Руси, — согласился и Мономах. — А всё же не следует нам первым начинать свару. Пущай вороги сами себя проявят. Помнишь, как сказано в Писании: «Поднявший меч от меча погибнет».