Муля, не нервируй… Книга 3

Фонд А.

— Да вот, — с важным видом крякнул Печкин, — приехали, дом родительский открыли, по двору прошлись. В селе со всеми родичами и знакомцами встретились, посидели, повспоминали. На могилки родительские сходили, проведали. И такая, знаете ли, меня тоска обуяла! Время в Москву возвращаться подходит, а я ни в какую! Не хочу и всё. До слёз прямо…

— Да уж, Пётр Кузьмич переживал знатно, — подтвердила Ложкина-Печкина.

Она после того, как стала сперва сожительствовать, а потом и вышла замуж за Печкина, немного поправилась, округлилась и даже похорошела. Исчезло

вечное угрюмо-брюзгливое выражение лица. Вместо серого плата и такой же невзрачной блёклой одежды, она стала носить нормальные бабские платья, которые нынче все советские женщины носят и в мир, и в пир. Эдакой весёленькой «дачной» расцветочки. А ещё Ложкина полюбила носить бусы. Где она их откапывала — для меня загадка. Но к каждому наряду у неё были новые бусы, вульгарные правда, с огромными бусинами, но были. Мы как-то с Беллой смеха ради насчитали у неё аж одиннадцать. И это она сменила всего за неделю. Причём все разные. Дешёвые, карикатурные, но разные.

— А Варвара Карповна и говорит, — он посмотрел на Ложкину с такой любовью, что она аж засветилась вся. — Говорит, а давай Пётр Кузьмич, мы здесь и останемся? Мы, мол, с тобой деревенские, к крестьянскому труду с детства привычные. Нам на старости лет грядках возиться только в радость будет. Я, говорит, парники разведу. Есть у меня мечта такая, арбузы попробовать в этом климате вырастить. И сад, говорит, хочу побольше. Наливки буду, говорит, делать и варенья.

Он опять посмотрел на супругу, словно ища подтверждения своих слов. А Ложкина с довольным видом кинула.

— А ты, мол, всегда козу хотел завести. Так я, говорит не против. Сама люблю свеженькое молочко, — в этом месте Печкин аж смачно сглотнул, видно, так он тоже любил козье молочко, что ой. — Дом родительский вполне хороший, крепкий. Только руки к нему надо. А то обветшает, поди, скоро. Там всего-то и поправить, что крышу пересмолить да дранкой перекрыть.

— И крыльцо поправить! — категорическим тоном сказала Ложкина.

— Да крыльцо — это ерунда, — хмыкнул Печкин, — за день управлюсь.

Ложкина согласно кивнула, и её лицо опять приняло безмятежный вид.

— И вот мы так и порешали, — скромно улыбнулся Печкин.

— Ой, мамочки, — пролепетала Белла.

— Да чего ты, — ласково сказал ей Печкин, — будете в гости приезжать. Летом как на дачу. Можно хоть в нас жить, хоть даже и у сестры. У той так вообще дом на два входа. Покойный муж для детей строил. А они вишь как, упорхнули…

— Да я не про то! — отмахнулась Белла.

— А про что? — спросил слегка уязвлённый Печкин.

— А что с комнатой твоей, Варвара, будет?

— Как что? — не дав Варваре ответить, пояснил Печкин, — обе комнаты, и моя, и Варвары Карповны, отойдут обратно государству. Молодым людям в стране жить негде, вон как мыкаются сердешные. А у нас две комнаты пустовать будут? Нет. Мы посоветовались и вот так решили.

Теперь уже и Муза охнула.

И я понял, когда Белла печально сказала:

— Но как же оно так теперь будет-то? Нам же непонятно кого могут прислать сюда жить.

Теперь уже все всё поняли.

Муза посмотрела

на Ложкину и жалобно сказала:

— А, может, ещё на немножко останетесь? Тем более вон Петру Кузьмичу ещё до пенсии доработать в театре надо…

Печкин хмыкнул:

— А вот тут так вообще занятная история получается…

Ложкина и себе улыбнулась, а Печкин с важным видом продолжил:

— Там, на селе-то, новый клуб отстроили. Для молодёжи, значиться. А руководить ним и некому. Вот меня директором и позвали туда. Теперича хоть на старости лет побуду большим начальством, — с этими словами он приосанился.

— А зарплата даже побольше будет, чем в театре его, — удовлетворённо добавила Ложкина.

— Но как же так? — растерянно сказал Герасим.

— Ну, вот сами посудите, — степенно молвила Ложкина, — тут я ютюсь в комнатушке, где и кухня общая, и в сортир поутру еле очереди дождёшься, и со стиркой туго, вечно сушить негде.

Муза и Белла синхронно вздохнули: бытовые вопросы оставляли желать лучшего.

— А там я аж на четыре комнаты королевишна буду! — похвасталась Ложкина, — и женой начальника большого. На селе же директор клуба — это как министр туточки. Да со мной и жена главного бухгалтера, и жена председателя колхоза дружить сразу будут.

А Печкин опять с довольным видом закивал.

Я порадовался, что люди нашли себе место в жизни. Но вот кого сюда поселят — непонятно. Не зря, видно, та монументальная тётка про жильцов всё вынюхивала. Очевидно, есть у них чуйка.

— Но ведь скучно на селе жить вам будет, — в последний раз попыталась увещевать их Белла, — ну ладно ещё летом, грядки, то да сё. А зимой вы же от тоски совсем взвоете!

— Да что там взвоем, — отмахнулась Ложкина, — я и туточки только на рынок, да за керосином и ходила. А там, если совсем скучно будет, Пётр Кузьмич в клубе концерт какой-нибудь придумает.

— Я даже театр Глориозова к себе приглашу, на гастроли, — мечтательно улыбнулся и подмигнул нам Печкин.

А в театре Глориозова шла очередная репетиция.

Я как раз решил заглянуть, чтобы повидаться с Фаиной Георгиевной (при всём моём к ней уважении, человек она творческий и увлекающийся, так что контроль над нею был нужен жёсткий). А заодно и за Печкина хотел по поводу его увольнения словечко замолвить, ведь не чужими же людьми стали, особенно в последнее время (кстати, подарок их, из собачьей шерсти, Дуся экспроприировала. Сказала, что мне такой носить рано ещё, а вот ей в самый раз будет. Я только облегчённо вздохнул).

На сцене метались растерянные актёры, все в каких-то рваных комбинезонах, некоторые с граблями и вёдрами в руках. Один из них изображал трактор. Так я понял по тому, что на него была надета картонная картинка с рисунком трактора, и он периодически воздевал руки к условному солнцу и с надрывом восклицал:

— Дыр-дыр-дыр!

Перед сценой суетился режиссёр. Я его не знал, но, судя по тому, как он чуть ли не выпрыгивал каждый раз на сцену — это был режиссёр-новатор, явно из нового поколения режиссёров.