Муля, не нервируй…

Фонд А.

Печкин, если и удивился, то виду не подал. Степенно сказал:

— А енто не будет незаконно?

— Да нет, — покачал головой я, — я психологию изучаю. Книгу пишу. Мне разные характеры описать нужно.

— А, раз книгу, тогда ясно, — уважительно покивал Печкин. И сразу добавил, — Да мы можем хоть и сегодня это дело провернуть. Дурное дело не хитрое!

Я согласился. Уж очень хотелось мне результативно и побыстрее «вскурощать» Ложкину и посмотреть на выражение лица Фаины Георгиевны.

Посмеиваясь, с довольным

видом, я дождался, когда Глориозов закончит выписывать свои ошибки и достижения. Он появился, взъерошенный, взволнованный. Отдал бумажку. Долго тряс мне руку. Заглядывал в глаза.

— Не переживайте вы так, Фёдор Сигизмундович, — успокоил его я, — что в наших силах — всё сделаем. Ну, а что нет — так уж не обессудьте. Это Система.

С этими словами я покинул театр, провожаемый счастливым директором.

Из подворотни тенью появился Печкин и пристроился рядом, но чуть сзади. Мы воровато прошли одну улицу. Убедившись, что нас не видят, пошли дальше рядом.

В коммуналке первое, что бросилось в глаза — смущённое лицо Жасминова.

Полагаю, что он меня караулил. Сидел где-то в засаде. Потому что как только я появился, он выскочил откуда-то сбоку (чуть ли не из-за торшера) и просительно обратился ко мне:

— Муля! Беда! Помогите!

— Что опять случилось? — вздохнул я, стараясь сдержать недовольство.

— Не получилось у меня с Полиной Харитоновной подружиться, — с разочарованием в голосе сказал он, — я пытался уже по-всякому, поверьте.

Он тяжело вздохнул и скороговоркой взволнованно продолжил:

— Я же ей помочь предложил, от души, понимаете? А она мне в душу плюнула! И что теперь делать?!

— Дык, ты же ей не предлагай, а сразу делай, соколик, — сказал Печкин рассудительным добрым голосом. — Помои вон вынеси, ведро там какое с водой подними, коль надо. И разговаривай с нею ласково. Она на тебя сердито, а ты ей — ласково. Она ещё пуще сердито, баба же, а ты ей — ласково. Бабе же оно, всяко ласка нужна. А ласковое слово и собаке приятно. А уж бабе-то и подавно.

Он умолк и в уголках его повидавших жизнь глаз разошлись добрые лучики морщинок.

— Понятно вам? — спросил я Жасминова. — Вот она, простая сермяжная правда жизни. Глас народа. А народ не обманешь.

Не знаю, что подумал Жасминов, а я отпер дверь и вошел в комнату. За мной вошел Печкин.

Стал посреди комнаты, осмотрелся и восхищённо сказал:

— Красота какая!

Я удивлённо посмотрел по сторонам — что он имеет в виду? Ковры на стенах что ли? Хоть Муля здесь явно считался коллекционером и гедонистом, с моей точки зрения привыкшего к комфорту жителя двадцать первого века, здесь была убогая хибара. К тому же захламлённая до невозможности. Просто по молодости я частенько принимал участие в длительных туристических походах с палатками (а пару раз даже с археологами в экспедиции смотался), поэтому аскетическая обстановка была для меня вполне привычна. А иначе

и не знаю, как бы оно было: без Алисы, робота-пылесоса и фитнес-браслета.

Со вчерашнего дня у меня оставалась колбаса, сыр и хлеб. У Печкина с собой была начатая бутылка коньяка. А что ещё нужно для полного счастья двум чуть уставшим от жизни мужчинам?

— Ну, вздрогнули! — на правах старшего строго сказал Печкин и первым выпил свой коньяк.

— Ваше здоровье! — ответил я и тоже выпил.

Мы неспешно закусили, еда была сытная, нормальная, не то, что все эти тарталетки с соловьиными языками — вкусно, не спорю, а сколько ни съешь — всё равно есть хочется.

Разлили по второй под неспешную беседу. Поговорили о том, о сём: о наглости проклятых буржуев, о том, как фрица гнали аж до Берлина, о преимуществах гладкоствольного оружия ИЖ-5 над одноствольным 3К. Наконец, Печкин, крякнув, подмахнул ещё стопочку коньяка и сказал решительным голосом:

— Зови!

— Чего? — удивился я (за хорошей беседой под хорошие коньяк и закусь я совсем забыл ради чего это всё затевалось).

— Ну бабу эту зови! — велел Печкин, разливая ещё по одной, — чичас воспитывать бабу будем.

И я пошел звать Ложкину…

Глава 10

У Зины Синичкиной были локоны.

Да, да, именно так: белые до желтизны, скрученные в тугие крупнобараньи завитушки, локоны. Теперь Зина напоминала пуделя Артемона после особо жёсткой взбучки от Мальвины.

А я совершил преступление. Чудовищное. Если бы я на глазах у всех взорвал к чертям Эйфелеву башню или, к примеру, поджёг Нотр-Дам-де-Пари, я бы и то не накосячил сильнее, чем сейчас — ведь я не обратил внимания на Зиночкины новые локоны (!).

Просто вчера, когда я позвал Варвару знакомить с дедом, ситуация несколько вышла из-под контроля (да ладно, чего уж там скрывать — капитально она вышла из-под контроля, о чём красноречиво свидетельствовал фингал на лице товарища Печкина). И я до сих пор всё ещё переживал это в душе. Поэтому был крайне рассеян и задумчив. И прошел мимо засады, где поджидала меня Синичкина, и не восхитился локонами. И влип.

Кажется, Троянская война началась по такому же поводу?

Зина гневно посмотрела на меня, фыркнула и отвернулась. А я пошел в свой кабинет делать отчёт о результатах проверки театра.

Писал до обеда, не поднимая головы. Лариса и Мария Степановна сначала прицепились с расспросами, но потом, видя, что я не в духе — оставили в покое. Хорошо, что третьего нашего коллеги не было, вроде как отбыл в один из цирков с проверкой.

А вот Барышников о моём настроении не знал. И пришел как раз за пять минут перед обедом:

— Бубнов, — процедил он, врываясь в кабинет, — где отчёт? Сколько тебя ждать можно?

— Пишу, — ответил я, не поднимая головы от бумаг и продолжая писать.