Мургаш
Шрифт:
У нас в доме ложь всегда считалась самым большим преступлением. А тут нужно было сказать правду, но, если бы я сказал правду, меня не приняли бы.
— Сначала окончить надо… — промямлил я.
— Ну, из этого попа не выйдет, — сказал священник.
Меня попросили спеть «Отче наш», а потом сказали, что на другой день нужно явиться на экзамен по болгарскому языку.
Через несколько дней на стене вывесили список принятых в семинарию. Среди них значилась и моя фамилия.
В семинарии вставали в половине шестого, наскоро умывались и отправлялись в классные комнаты, где проходили
Стоять неподвижно по целым часам во время службы было утомительно, но возле нас постоянно находились надзиратели. Некоторые ученики старших классов ухитрялись занять такие места в церкви, что их не было видно надзирателям, и они усаживались на пол. Самые отважные умудрялись при этом даже вздремнуть.
В семинарии мы изучали и те предметы, которые преподавались в гимназиях. Помимо этого был целый комплекс предметов по богословию. Получалось так: по естественной истории мы учили теорию Дарвина, а час спустя заучивали место из священного писания, где говорилось, что на седьмой день творения бог создал человека из глины.
Скоро учитель закона божьего стал хвататься за голову. Он имел привычку в конце урока спрашивать: «Ясно вам?» Он не ожидал, что кто-нибудь будет задавать вопросы. Однако несколько человек, в том числе и я, поднимали руки.
— Батюшка, кто же прав? Вы, читая нам о том, что человек был сотворен на седьмой день, или учитель по естественной истории, который учит нас тому, что человек произошел от обезьяны?
— Возможно ли, что одни только звуки труб разрушили стены Иерихона?
— Почему археологи не обнаружили следы перехода израильтян через Красное море?
— Как объяснить, что в библии, писанной по вдохновению божьему, имеется более шестисот противоречий, которые доказал немецкий ученый Эрхард?
Сначала наш бедный учитель старался примирить библию с наукой. Потом он запретил задавать нам всякие вопросы и в конце концов пригрозил, что добьется нашего исключения.
Еще год назад в Свиштове я начал читать прогрессивную юмористическую газету «Жупел», иллюстрированный еженедельник «Поглед», в котором всегда писали правду о Советском Союзе, а также орган рабочей партии «Эхо». Когда мне удавалось перелезть через забор, я всегда покупал все три газеты и приносил их в семинарию. В один из осенних дней я забрался в сад и стал читать «Жупел». Вдруг послышались шаги. Я поднял глаза. Ко мне приближались два семинариста — один с нашего курса, другой постарше. Я неторопливо сложил газету и привалился к дереву. Мне были знакомы оба. Они казались мне неплохими ребятами, но осторожность никогда не мешает, тем более что в этом номере было много карикатур на софийского митрополита Стефана. Меня так и подмывало показать рисунки товарищам.
— Дай поглядеть, — протянул руку мой одноклассник Кирчо.
Он посмотрел на
— На тебе еще один грех, — заметил Петр, — читаешь запрещенные газеты.
— И еще один, — добавил Кирчо, посмеиваясь. — Покупаешь только один экземпляр, а о нас забываешь.
Тогда я молча подал ему «Эхо» и «Поглед».
— Браво! — хлопнул меня по плечу Кирчо. — Может, в следующий раз ты будешь покупать три-четыре экземпляра?
— А деньги мы тебе будем давать. Соберем со всех, — предложил Петр. Это было первое задание, которое я получил от нелегальной организации в семинарии.
Теперь каждый вечер я перемахивал через забор и в ближайшем газетном киоске брал свернутые в рулон газеты, оставленные для меня бай Колё. Для конспирации он заворачивал их сверху в газету «Слово», которая ни у кого не могла вызвать подозрений.
Газеты переходили из рук в руки и зачитывались до дыр. И только теперь я понял, что многие «невинные» вопросы на уроках богословия не были случайны и что бунтарское настроение в семинарии подогревалось определенной группой — нелегальной организацией ремсистов.
…Первый курс я окончил благополучно. Лето провел в родном селе, а в сентябре — снова учеба в семинарии, нелегальная покупка газет, собрания, споры.
Мне казалось, что я вел себя достаточно осторожно: старался никогда ни в классах, ни в спальных комнатах не держать ничего компрометирующего: ведь среди семинаристов были и подлизы и доносчики.
Однажды вечером, вернувшись из города, я спрятал нелегальную литературу в укромном месте под черепицей и пошел в спальную. В коридоре меня встретил один из товарищей:
— Тебя ищут!
Я спокойно вошел в комнату.
— Где ты был? — строго спросил меня надзиратель, он же учитель пения.
— Занимался гимнастикой в саду.
— Какой такой гимнастикой?
— Бегал. А что?
— А вот что! — взорвался надзиратель. — Бегать-то ты бегал, но не в саду, а по городу. Тебя видели, когда ты перемахивал через забор.
— Если видели, почему же не задержали? — пожал я плечами.
Надзиратель разозлился еще больше:
— Почему, почему… Конечно, не пойман — не вор. Но я тебя поймаю…
И он ушел разъяренный, а я понял, что за мной теперь будут следить. В течение целого месяца продолжался мой молчаливый поединок с надзирателем. Однажды вечером, вернувшись из города, я увидел в спальной этого же надзирателя в окружении учеников нашего класса.
— И сейчас идешь с гимнастики? — спросил он с насмешкой.
Я молча пожал плечами, так как был уверен, что меня никто не выследил ни когда я уходил, ни когда возвращался.
— Вот что я нашел у тебя, пока ты занимался гимнастикой!
С этими словами надзиратель вытащил из-под моей подушки три газеты и помахал ими у меня перед носом. Я прекрасно знал, что ничего не оставлял у себя, и потому спокойно ответил:
— Если я сейчас один пойду в вашу комнату, то также смогу там «найти» много чего.
— Как? Ты смеешь думать, что я…
— Под подушкой у меня вы ничего не могли найти, потому что там ничего не было. Это вы сами принесли. Газеты эти ваши.