Мургаш
Шрифт:
— Пусть войдет супруга Добри Маринова Джурова.
Когда я остановилась перед скамьей свидетелей, прокурор поспешил меня предупредить:
— Вас не приводили к присяге, но за дачу неверных показаний будете отвечать по всей строгости закона.
Я промолчала. Адвокат посоветовал мне как можно короче отвечать на задаваемые вопросы.
— Где ваш муж?
— Вам это лучше знать. Его арестовали, и сейчас он в лагере.
— В том-то и дело, что там его нет, — возразил председатель суда. — С кем вы связали Бочо
— Ни с кем.
— А почему он вам принес монету?
Я ответила, что, видимо, муж, боясь потерять, решил переслать ее мне. Прокурор и председатель молча переглянулись. Видимо, мой ответ совпал с показаниями Бочо, и они решили, что я им больше не нужна.
Я села на свободное место и начала ждать окончания процесса. Все свидетели показывали, что известные им подсудимые никогда не занимались коммунистической деятельностью, а если что и случалось, то только в ранней молодости, сейчас же они стали серьезными и добронамеренными гражданами. Самое тяжелое положение было у Добри. У него не было ни адвоката, ни свидетелей.
Назначенные судом защитники только и делали, что подчеркивали, будто Добри использовал наивность их подзащитных, чтобы вовлечь в опасную антигосударственную деятельность. Я хорошо понимала, что Добри надежно защищен Мургашем и товарищами, и все-таки мне было страшно за него.
Наконец наступила роковая минута чтения приговора. Рассыльный открыл дверь совещательной комнаты и во весь голос крикнул:
— Встать!
Зал замер. Председатель долго перебирал бумаги в нанке, затем поднял голову и, не глядя в протокол, заговорил:
— Софийский военно-полевой суд в составе… рассмотрев во имя его величества царя…
Закончив вступительную часть, он, так же не глядя в папку, произнес:
— Добри Маринов Добрев Джуров приговаривается к смертной казни через повешение и покрытию судебных издержек в сумме…
Это был единственный смертный приговор. Близкие подсудимых торопились сказать своим несколько слов, прежде чем их отведут в тюрьму. Я стояла совсем одна. Потом медленно пошла к выходу. Прошла через ворота, машинально подав часовому пропуск. Затем отправилась по бульвару Черный верх. Шла я посредине улицы. Мне не хватало воздуха, я едва переводила дыхание. Вдруг позади послышались торопливые шаги. Кто-то догонял меня.
Кто же это мог быть? Что еще им надо от меня?
Я продолжала идти не оборачиваясь и не уменьшая шага, словно отсрочка в несколько секунд принесла бы мне облегчение.
Шаги гулко отдавались в моих ушах. Все ближе и ближе. За мной уже слышалось тяжелое дыхание запыхавшегося человека, я уже хотела обернуться, чтобы взглянуть в глаза неизвестной опасности, когда послышался приглушенный шепот:
— Иди не оглядываясь. Твое положение очень серьезно. Тебя не посадили на скамью подсудимых только потому, что ты на последних днях беременности. Но
Шаги стали удаляться, затихать, но я узнала голос говорившего. Это был Никола Цачев.
Удары следовали один за другим. Что же теперь делать? Я почувствовала, что мне плохо, что я теряю сознание и вот-вот упаду на землю, но, собрав последние силы, продолжала идти.
В дверях меня встретила мама. В ее глазах блеснула смутная, далекая надежда:
— Ну как?
— К смерти…
Обессилев, я оперлась на дверь, и мать повела меня к постели.
— Ты не бойся. Он ведь далеко, и у них руки коротки, чтобы поймать его.
Милая мама! Она сумела найти для меня слова утешения. На следующий день родилась наша Аксиния.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Первую винтовку мы принесли из Софии. Митре взял ее в руки, долго гладил, как ребенка, затем нахмурил брови:
— Это на пять-то человек!
— У отца Коле есть одна, — заметил Тошко (он получил партизанскую кличку Стефчо).
— Какого Коле?
— Одного моего друга из Чурека.
— Тогда иди за ней, — коротко распорядился Цветан.
В Чурек пошли втроем. Мы с бай Стояном должны были назваться гостями Тошко. Еще никто не знал, что он ушел к партизанам. Не знала об этом и его мать, встретившая нас сердечно и сразу же усадившая за стол. Больше всего в этом доме мне понравилась печеная тыква — сладкая, чуть подгоревшая с краев.
Тошко несколько раз выходил из дому и наконец принес ответ отца Коле:
— Просит за нее восемьсот левов.
Мы переглянулись. Таких денег у нас не было, да, если бы и были, нам не хотелось платить такую большую сумму.
— Бери винтовку, — решил я. — Обещай ему деньги, потом будет видно, что делать.
Итак, у нас стало две винтовки. А отряд увеличился еще на одного человека. Пришел Калин, так же, как и я, приговоренный царским судом к смерти. Землемер по профессии, художник и поэт по призванию, он мечтал стать архитектором. Калин часами мог смотреть на вечерний закат, заслушивался пением птиц и любил вслух мечтать о чудесных зданиях, которые он когда-нибудь будет проектировать и строить.
Нас уже девять. Из Локорского партийного комитета к нам прислали еще одного товарища. А вот бай Стояну после Бакьово не повезло. Не прошло и месяца после его прихода в горы, как он был арестован и после короткого следствия посажен в скопскую тюрьму. Увиделись мы с ним только после 9 сентября.
Из Бакьово пришли к нам еще два партизана — Евденко и Николай. Цветан ходил в это село, чтобы связаться с военным центром, а вернулся с новыми людьми, взрывчаткой, капсюлями и инструментом для диверсионной работы на железной дороге.