Музейная ценность
Шрифт:
Огляделся. Зачем ему монокль? Для важности? Ведь он прекрасно видит. У моей бабушки плохое зрение, и я не раз наблюдал за ее зрачками: они всегда увеличены. У него же маленькие-маленькие. От этого глаза еще хитрее кажутся.
– Пойдемте, господа.
Мы снова переглянулись. Так к нам еще никто не обращался.
Господами называют, обычно, из телевизора, а тут…
Красильников, немного подвинув меня, пошел следом за стариком. Не то, чтобы я растерялся, просто он именно подвинул меня или не знаю что. Просто сначала он стоял позади, а тут вдруг впереди меня оказался. Ясное дело, мне это не понравилось. Да никому бы не понравилось.
А вдруг Красильников на зло скажет, что я нашел булавку, что она вовсе никакая не семейная ценность? Рисковать я не мог.
Просто следом за ним проскользнул под синюю бархатную занавеску. Но впредь решил никуда не пропускать его первым и вообще не брать с собой - мало ли чем это закончится.
Мы шли следом за старикашкой. Он вел нас каким-то странным путем. Жаль, я не посмотрел, что за здание, в котором находится эта лавка. В планировке я хорошо разбираюсь. Одно время интересовался архитектурой, так, параллельно с баскетболом, а у нашего Макса отец как раз архитектор, вот мы и пропадали у него на работе. Изучали. Я тогда даже несмотря на свои тройки и хулиганства в школе на доске почета висел и в младших классах доклады делал. Только они с этими докладами совсем на шею сели, вот я забросил архитектуру. А так, кто знает, что бы из меня получилось.
Вначале мы спустились на пару ступеней вниз, потом поднялись. Правда, поднимались мы гораздо больше, я даже предположил, что где-то до третьего этажа дошли, но тут Генрих Модестович снова нырнул вниз, открыл потайную дверь сбоку и мы, войдя вслед за ним, оказались в лаборатории.
И в какой лаборатории! Маленькие низенькие деревянные шкафчики стояли вдоль стен тесной комнаты с высоченным потолком и падугами. На них высились колбы, пузатые бутыли с прозрачной и голубой жидкостью. «Пот и слезы», - почему-то сразу подумал я. Старикашка и Красильников всю дорогу молчали, как будто нагнетали и без того до предела натянутую атмосферу. С Евой было бы легче. И чего я пошел с этим Антоном? «Вот дурак-то!» - казнил себя я.
– Садитесь, - Генрих Модестович указал на две стоящие рядом низенькие скамеечки. На вид они были такими неудобными, что, пожалуй, я предпочел бы весь день простоять. Глаза Антона я не видел, и поэтому не знаю, что думал он. Хотя, признаться, мне было не очень-то и интересно. Вот только такое долгое молчание угнетало меня. И я решился открыть рот:
– Генрих Модестович, извините, если я отвлек своим вопросом, но мне хотелось бы знать, можно ли понаблюдать за вашими опытами?
– А вы, юноша, любопытны, должен заметить вам… Оно, конечно, можно, в определенной степени можно все… Одно меня тревожит: ваше любопытство не позволит вам молча сидеть. И вот тут ваши вопросы и отвлекут мое внимание. А я, знаете ли, педант и очень не люблю, когда мне мешают.
Я понял, на что старик намекал. Разумеется, сдержаться тут не так просто, но попытаться все-таки можно. Я представил себя сидящим на низкой неудобной скамейке, старикашка что-то химичит за своим столом. Он высокий, и мне ничего не видно, я буквально сгораю от любопытства, а тут не заглянуть, ни подсмотреть, и никакого комфорта в позе. Да уж, этот Генрих Модестович не так прост, и ничего мы от него не добьемся.
А почему это мы не добьемся? Добиваться и принимать решения буду только я. Никто больше. По крайней мере, сейчас на Красильникова надеяться я не могу, а потом
Значит, сразу нужно готовить себя к трудностям. Как в баскетболе: даже если знаешь, что соперники слабаки, нужно играть с ними на полную силу, иначе есть шанс продуть даже в такой игре.
Решив испытать свою волю, я сказал:
– Генрих Модестович, мне не хотелось бы разочаровать ни вас, ни себя. Я знаю, что любопытен, знаю, что могу не выдержать и спросить чего-нибудь, но я попробую. Если только произнесу хоть слово, сразу сяду на скамейку у стены.
– У меня выдержка лучше, может, я посмотрю?– предложил Антон.
Вот это да! От такой наглости я чуть не лопнул, просто невероятно - он опять хочет обойти меня. Только в этот раз я ему такого не позволю.
– Я думаю, что могу реально оценивать свои возможности, - сказал я Красильникову, буквально испепеляя его взглядом.
– Как хочешь, мое дело - предложить, твое дело…
Я не дал ему договорить и молча придвинул скамеечку к высокому столу с реактивами.
– Помните, молодой человек, вы мне обещали!– старикашка поднял указательный палец вверх.
Я мысленно приготовился застыть и полностью превратиться в зрение, чтобы не упустить никакую деталь из того, что будет твориться на столе загадочного антиквара.
– Хорошо, - сказал я.
Никогда не думал, что секунды и доли секунд тянутся так медленно. Казалось, вечность уходит в песок, а тут ничего не меняется. Движения старикашки больше напоминали замедленное воспроизведение, чем реальное действие происходящее здесь и сейчас. Мне стало страшно. Почему-то вспомнилось лето в лагере несколько лет назад. У нас был конкурс - человеку длинным тонким перышком начинают щекотать в носу, а он ни в коем случае не должен чихнуть. Может, конечно, и глупый конкурс, но он пользовался огромным успехом. Помню, я тогда побил рекорд - семьдесят восемь секунд выдержал. Чувствовал себя героем.
Во и сейчас, сидя на низенькой скамейке, удивительно жесткой, я буквально впился взглядом в руки антиквара.
Генрих Модестович вставил в глаз монокль с сильно увеличивающим стеклом, вооружился лупой и как-то коварно посмотрел на меня. Я невольно съежился и подивился: зачем ему нужно такое колоссальное увеличение? Может, он молекулы и атомы разглядеть в булавке собрался? Тогда электронный микроскоп брать надо было. Спросить так и подмывало, но я тихонько укусил себе кончик языка, и мне стало легче. Это тоже такой детский способ: когда я делаю что-нибудь не так, то кусаю себе язык. Вот, вроде бы, и наказан.
Старикашка открыл дверцу ближайшего к нему шкафа. Отложил монокль и потянулся за маленьким бутыльком без этикетки. Я очень удивился, потому что почти все мензурки, колбочки, бутылечки были подписаны формулами, на английском или латыни (буквы-то одинаковые) или химическими формулами, а этот нет.
Удивительно. И как тут можно не спросить? Но я и в этот раз сдержался. Даже язык кусать не пришлось.
Так вот, Генрих Модестович берет этот пузырек, надевает перчатки, достает из ящика стола пипетку и самый ее кончик опускает в жидкость в нем. Не знаю, что было в начале, но как только он открыл притертую, судя по всему, пробку стеклянного сосудика, пошло такое зловоние, что глаза аж заслезились, но это не самое страшное. Кончиком пипетки старикашка коснулся металлического стержня булавки и она, эта жидкость на кончике, так зашипела, что про мерзкий запах я просто забыл.