Мужайтесь и вооружайтесь!
Шрифт:
— Как тебя зовут, голубка?
— Луша.
— Ну как, Луша, на том свете живется?
На его шутку она лишь мелко-мелко зубами застучала.
В Трех Дворищах выяснилось, что Луша — жена здешнего мельника. От роду ей шестнадцать лет. Отец против воли ее замуж за мельника выдал, вот она верности мужу и не соблюла. Сошлась с Егоркой Сиротой с соседнего починка. Мельник их в сладкий час и застал. Велел сыновьям от первой жены схватить их, Лушу отвезти подальше и заживо земле предать, а Егорку в подполе запереть — пока для него подходящая казнь не будет придумана.
Пришлось
— Дикий ты человек! — пробовал пристыдить его Тырков. — Бога не боишься. А он твои седины нынче пожалел, мой кнут от тебя отвел.
— Любодейка она! — брызгая слюной, тоненько выкрикнул в ответ мельник. — Вот и получила по закону!
— Против твоего закона другой есть: покоряй сердца любовью, а не страхом и копейкой! Ешь с голоду, а люби смолоду!
— Кого люблю, того и наказываю! — не унимался мельник. — И ты мне не судья. Я на тебя управу найду! Ты небось тута не самый большой…
Егорка Сирота с первого взгляда Тыркову понравился. Невидный из себя, худенький, одежонка на нем продувная, годами чуть постарше Луши, а смотрит соколом и говорит с достоинством. Выйдя из подпола, он первым делом к Луше бросился. Склонился над ней, гладит, ласковые слова шепчет. А когда обоз дальше двинулся, молча зашагал рядом с телегой, на которой лежала она. И никого это не удивило. Сразу видно: никакой это не любодей, а человек с верным сердцем. И Луша не любодейка, а обычная деревенская девчонка, которая раньше времени бабой стала. Выросла она на выселках Никольского стана Хлыновской дороги. Туда и попросила ее отвезти. Ведь обоз все равно мимо пойдет. А там будь, что будет.
Чем-то Луша Тыркову жену напомнила.
«Эх, Павла, Павла, — подумалось ему, — как тебя порой не хватает! Умучаешься тут с бесконечными хлопотами, очерствеешь вконец, и некому тебя приласкать, утешить, а то и поворчать по мелочи. А так хочется почувствовать родное тепло, красотой женского тела насладиться. Ведь годы летят. Упущенного не воротишь. Да вот ведь не бабье это дело — дорога. Тут дай бог мужику сдюжить…».
А еще Тыркову вспомнилось, как Павла однажды по весне под лед провалилась. Вытащили ее из студеной воды едва живую. Дотронуться страшно — горит вся, в забытье впадает. Два дня он у ее изголовья просидел, травами на меду отпаивая, пот утирая, молитвенные настрои шепча, а когда она первый раз улыбнулась и голову от подушки оторвала, от счастья прослезился, чего с ним прежде не случалось.
Вот и Лушу так же три дня лихорадило, а на четвертый ночью она тихо, как свеча, угасла, никого не потревожив. Хотели похоронить ее на ближайшем кладбище, но Егорка Сирота устыдил Тыркова:
— Коли взялся добро делать, не останавливайся на середине, воевода. Возле родительского дома ей спокойней почивать будет.
— Твоя правда, Егорий, — согласился Тырков. — Светлая у тебя душа. Жаль расставаться будет.
—
— Вот как?! — не нашелся, что сказать Тырков. — Ну-ну…
Отыскать родителей Луши на Никольском стане труда не составило. Это были пожилые, изработанные, туповатые люди. Увидев тело дочери, они в голос завыли. А когда им Тырков три рубля на похороны дал, завыли еще громче. Егорку Сироту они скорее всего за стороннего человека приняли. Велено ему помогать, вот он и помогает. Велено остаться с ними, вот и остался…
Ратный обоз Егорка Сирота уже в Костромском уезде догнал, когда дружина к переправе через Унжу подошла.
Помня, что именно в эти края Чебот Пивов свою разбойную ватагу увел, Тырков начал переправу с особой предосторожностью. А Федор Годунов, вместо того чтобы деятельно помогать ему, принялся перечислять, кто из Годуновых в Костромском уезде родовые поместья имеет. Покойный боярин Дмитрий Иванович в Луговой половине — раз, сын боярский Семен Васильевич в Великосольской волости — два, внуки Осипа Осана в селе Дуплехово — три, Иван Михайлович в селе Сущево — четыре, нынешний тюменский воевода Матвей Михайлович в Сорохотской волости — пять, окольничий Петр Васильевич тут неподалеку — шесть…
Терпел Тырков, терпел — да и не вытерпел:
— Разбойники рядом, так песни пой, лошадь пристанет — выше хвост подвязывай. Так, что ли, Федор Алексеевич? Чем пустомелить, пошел бы ты… на другую сторону!
Годунов обиделся:
— Гонишь?
— Гоню! — подтвердил Тырков и, заметив, что один из возов задним колесом с причала съезжает, бросился к нему.
Но его опередил невысокий ухватистый ополченец с котомкой за плечами. Поднатужившись, он вытянул воз на прочное место.
Глянул Тырков: да это же Егорка Сирота. Молчком появился. Будто и не отставал никогда.
«Все повторяется, — пришло на ум Тыркову. — Сначала Харлам Гришаков, повидав приемных ребятишек в Усолье, в нужный час нас на Каме догнал, теперь Егорий, схоронив Лушу, ко времени на Унжинскую переправу подоспел. Стоющие люди. С Божией помощью наше ополчение еще на одного ратника больше стало, а дорога еще на один день укоротилась. Правильно говорят: кто в дороге не бывал, тот света не видал…».
Поворотный день
К тому времени, когда в Ярославль наконец-то пожаловало посольство из Великого Новгорода, на переговоры с ним съехались представители Ростовского, Костромского, Галичского, Бежецкого, Пошехонского, Переяславского, Суздальского, Владимирского и других уездов, вставших заодно с нижегородским ополчением. Как и предлагал Совет земли, выбраны они были изо всяких чинов по человеку, по два, а то и по три.
Против ожиданий прибыло их так много, что съезжая изба, где они собрались накануне посольской встречи, едва вместила все это шумное многоликое общество. Ярославцам, принимающим их, пришлось потесниться, а приказных дьяков Петра Третьякова, Савву Романчукова и Кирилу Федорова и вовсе на крыльцо выпроводить.