Мужайтесь и вооружайтесь!
Шрифт:
Так бы оно и дальше шло, если бы месяца полтора назад Минин не передал сыну через посыльного просьбу: привези-де, сынок, братьев Пожарских в Ярославль; пусть родитель на них порадуется, а я на тебя. Нефед тотчас в Мугреево отправился: собирайтесь, княжичи, отец зовет! Но тут новый порученец к нему из Ярославля примчался: погоди-де ехать; князь Дмитрий внезапно занемог, но ты скажи матушке Марии Федоровне и княгине Прасковье Варфоломеевне, что поездка ваша исключительно из-за дел срочных откладывается; скоро позову. И вот позвал…
Передав с рук на руки сыновей Пожарскому, Нефед отправился
После первого порыва, когда чувства наружу рвутся, Петр и Федор вспомнили, что не дома находятся, а в воеводском хоромце, где судьбы Московского государства решаются, вот и напустили на себя серьезность. Пусть родитель видит, что из отроческих лет они уже вышли, умеют быть сдержанными и самостоятельными. Но ломкие, с юношеской хрипотцой голоса, нескладные порой движения, размахивание руками, когда не хватает слов, и другие признаки переходного возраста никуда не денешь. Они с головой княжичей выдают.
«Милые вы мои, — глядя на сыновей, растроганно думал Пожарский. — Не спешите старше, чем есть, казаться. В каждом возрасте человек один раз живет. Это как ступени. Без них на колокольню не взойдешь, к Богу не приблизишься. Главное — душой возрасти, а тело за ней само потянется. Если она крепка, скоро меня во всем обойдете. Дожить бы до такой радости, чтобы и мне было у кого поучиться…».
Не успел Пожарский сыновей о домашних и дорожных делах расспросить, холоп купца Никитникова явился.
— Видели твоих княжичей ехамши, — сообщил он. — Вот и велено их в баньку звать. Не откажи, Дмитрий Михайлович. От всего сердца прошено. Баня с дороги — наипервейшее дело.
— Смотри ты, какое внимание! — не сдержал удивления Пожарский и глянул на сыновей: — А вы что скажете?
— С превеликим удовольствием, батюшка!
— Ну и ладно. А я пока с делами управлюсь. Не ждал вас нынче, если честно сказать, а время горячее. Ступайте, добры молодцы, да не забудьте Нефеда с собою взять, а заодно и мугреевцев, что вас сюда сопроводили…
Купец Григорий Никитников сам к воротам вышел, чтобы званых гостей с почетом встретить. Еще издали он радушием рассиялся, шапку к груди притиснул, приветственные слова говорить начал. Но тут между ними пьян на коне ухарь в золоченой ферязи въехал.
— Прочь с дороги, Ошмянская шляхта [59] ! — кренясь из стороны в сторону, грозно заорал он. — Где тут Кунавина слобода? Блудену хочу! Гулявицу! У нас не в Польше, хрен редьки больше!
— Ну тогда тебе не сюда, а в Нижний Новгород надо, любезный. У нас Кунавиной слободы нет, — спеша поскорее от него избавиться, ласково объяснил Никитников. — А лучше всего ляг да проспись. Оно и разъяснится.
59
Голодранцы.
Но ухарь подозрительно на него уставился:
— А здесь что?
— Здесь Ярославль!
— Зачем Ярославль? Мне в него не надо. Он хуже Вильны. Ярославцы Спаса на воротах продали. Кукушкины дети. А в Вильне семь дорог для жида и три для
Выборматывая это, ухарь крутил головой, выхватывал мутным взглядом то одно, то другое лицо, пока не остановился на Нефеде Минине.
— Ты-то мне и нужен, приятель, — разулыбался он. — У тебя бородка нижегородка, а ус макарьевский. Ну хоть ты по дружбе скажи, где эта чертова Кунавина слобода?
— Тебе русским языком ответили: пойди проспись! Негоже сдуру города хаять. Ярославль плох, а какой тогда хорош?
— Твоя правда: все хуже! Новгородцы такали, такали, да себя шведам и протакали. Москва, старушка горбатая, по нашим бедам не плачет. Ездил черт в гам-город Ростов, да напугался крестов. Кострома — блудливая сторона. Рязанцы мешком солнце ловили, блинами конопатили. О казанских сиротах и говорить нечего. Всюду народ честной: коли не вор, так мошенник.
— Сам-то откуда? Или свое имя отдельно от поносных речей держишь?
— Ничуть не бывало! Я смоленский дворянин Иван Доводчиков. Слыхал про такого? Про нас говорят: смоляне-де польская кость, только собачьим мясом обросла. Вранье это! Если мы и собаки, то ляхов, как кошек, терпеть не можем… А теперь ты назовись.
— Нефед Кузьмин сын Минин, — с достоинством ответил Нефед. — Борода у меня и впрямь — нижегородка, а сам я купеческого роду.
— Минин, говоришь? — озадачился Доводчиков. — А с тобой кто?
— Княжичи Петр и Федор Дмитриевы Пожарские.
— Так бы сразу и сказал, — Доводчиков вмиг взбодрился, расквашенное тело постарался в струну собрать, но это ему плохо удалось. — Добро пожаловать! Чей берег, того и рыба, — затем тронул поводья и, свесив голову, затрусил дальше.
— Бездельный человек и слова у него бездельные, — попытался загладить выходку Доводчикова Григорий Никитников, — Дмитрий Михайлович и Козьма Миныч уже ставили его на место, но ему все неймется. Совсем с языка свихнулся, по краю терпения ходит. Сами небось заметили: сперва надулся, как жаба болотная, но стоило вам назваться, тут же увял. Вот что имя ваших родителей значит! Они тут строгий порядок навели — кабаки на многое время заперли, дозоры против казацкой вольницы учинили, в уважение к ополчению людей ввели. И вам бы во всем с них пример брать.
— Они свое уже заслужили, а нам служить еще только предстоит, — вздохнул Петр. — Как тут прямой пример возьмешь?
— Я в том смысле сказал, что родители для вас похвальным образцом должны быть, — уточнил свою мысль Никитников. — Остальное приложится.
— Это само собой, — согласился Нефед. — Для того и прибыли…
На следующее утро стоявшие на посаде ополченцы свои полковые и полуторные пищали на площадь перед съезжей избой выкатили, а ярославский воевода Василий Морозов еще три к ним в придачу велел со стен города снять. Ни он, ни Долгорукий, ни Головин, ни другие высокопоставленные члены Совета всей земли с Пожарским к Москве идти не собирались. У всех свои причины для этого нашлись. Но все поспешили чем-нибудь свою увертливость сгладить. Морозов — пушками и ядрами к ним, Долгорукий деньгами и съестными припасами, Головин уверениями, что, управившись с неотложными делами, тотчас за земской ратью со своими панцирными холопами выступит.