Мужчины не плачут
Шрифт:
Его уже ждали.
— А вот и ты, — сказал Егор бесцветным голосом, выходя из-за высокого кресла, в котором сидела связанная Маша. — Значит, я не ошибся. Значит, эта маленькая секретарша тебя зацепила.
— Чего ты хочешь? — спросил Серебряный.
— Чего я хочу?! Я хочу, чтобы моя жена не лежала сейчас мертвой в морге, а готовила мне ужин. Ты можешь исполнить это мое желание, а, Серый? — Егор вытер мокрый от пота лоб, в его руке что-то блеснуло. Серебряный не успел рассмотреть, что это такое.
— Зачем ты ее убил, Серый? Что плохого она тебе сделала?
— Я
— Стоять! Чувствуешь запах? Это бензин. А вот это, — Егор вытянул вперед руку, — зажигалка. Одно движение, Серый, и твоя маленькая подружка вспыхнет как бенгальский огонь. Посмотри на ее одежду. Видишь, она мокрая. Это тоже бензин. Думаешь, у нее будет шанс выжить, если я щелкну зажигалкой?
Серебряный замер, с тревогой посмотрел на Машу. Она выглядела очень плохо: серое лицо, синие губы, полуприкрытые глаза. С длинной юбки стекали ручейки бензина, но Маше, кажется, было все равно. Ему показалось, что она вообще плохо понимает, что происходит. Может, Егор накачал ее наркотиками?
— Что ты с ней сделал? — спросил он.
— Что я с ней сделал? А ничего особенного. Просто сказал, что ее щенка больше нет. Знаешь, Серый, это ведь очень больно, узнать, что человека, которого ты любишь больше жизни, больше нет. Я знаю. Она тоже знает. И ты скоро узнаешь. — Егор задумчиво поиграл зажигалкой. — Лика была хорошей девочкой. Почему твои люди ее убили?
— Твою жену убила твоя мать, — тихо сказал Серебряный.
— Ты врешь! — Егор сорвался на крик. — Я ей запретил! Она знала, как я любил Лику! — Рука с зажигалкой дрогнула. — Я просил разобраться только с мальчишкой…
…Она любила своего мальчика. Ради него она даже пошла на убийство. Давно, больше двадцати лет назад.
Она была плохой матерью. Ей казалось, что если устроить наконец свою бабью жизнь, все сразу станет хорошо. За устраиванием этой самой жизни она упустила сына.
В десять он стал курить. В двенадцать — воровать и убегать из дому.
Но даже когда Егор пропал на целых две недели, она не одумалась. Ее очередная «большая любовь» не позволяла отвлекаться ни на что другое, даже на собственного ребенка. Ей казалось: еще чуть-чуть — и все наладится. Ее новый гражданский муж и ее сын найдут общий язык, и они заживут дружной, счастливой семьей…
Это случилось двенадцатого сентября, она на всю оставшуюся жизнь запомнила тот день.
Еще с улицы она услышала, как кричит Егор. Не кричит даже, а захлебывается криком. Она не помнила, как оказалась в доме. Помнила только испуганное лицо своего мальчика, его разбитую голову. Помнила армейский кожаный ремень с медной бляхой, со свистом рассекающий воздух и спину ее ребенка. Помнила удивленно-раздраженный взгляд своего сожителя, почти мужа, человека, который казался ей положительным во всех отношениях. Помнила, как пыталась остановить занесенную для удара руку.
Помнила, как полоснул ее ремень. Помнила, как истошно закричал Егор. А больше ничего не помнила…
Когда она пришла в себя, ее
Ее осудили за убийство. Она попала в колонию, в очередной раз предав своего ребенка, оставив его совсем одного. Если бы она была рядом, Егор, возможно, не ступил бы на скользкий путь, не стал малолетним преступником…
Какое-то время, уже будучи осужденными, они переписывались. А потом она получила письмо, в котором сухим, казенным языком сообщалось, что ее мальчик умер в колонии от воспаления легких.
Она поседела за одну ночь. Пыталась покончить с собой, но помешали сокамерницы. Она еще много раз пробовала свести счеты с жизнью, и всякий раз находился кто-то, кто не позволял ей умереть: то сокамерницы, то охрана, то тюремный врач…
Из-за того, что ей не позволяли соединиться с сыном, она стала буйной и опасной. Теперь она больше времени проводила в ШИЗО, чем в камере, но ей было все равно.
Когда срок подошел к концу, она уже решила, что жизнь без сына — это ее крест. И она несла этот крест семь лет — жила как во сне в своем старом, давно обветшавшем доме, работала скотницей на ферме. У нее больше не было мужчин. Она несла свой крест…
А потом случилось чудо.
Она сидела на скамейке перед домом. Она часто вот так сидела по вечерам, бесцельно глядя на дорогу. Никого не ждала. Кого ей ждать? Просто сидела, сцепив пальцы в замок, покачиваясь из стороны в сторону, не замечая ничего вокруг.
Остановившуюся рядом большую черную машину она тоже не заметила. Что ей до больших черных машин?
Из машины вышел мужчина, высокий, молодой, в ладном костюме. На мужчину ей захотелось вдруг посмотреть повнимательнее. У нее уже очень давно не возникало желания посмотреть внимательно на кого бы то ни было. Люди представлялись ей размытыми говорящими пятнами. Что на них смотреть?
А этот, из большой черной машины, не был похож на пятно. Она совершенно отчетливо видела каждый шов на его ладном костюме, каждую морщинку на красивом лице.
«Егорка мог бы вырасти таким же красивым и ездить на такой же большой черной машине», — подумала она и даже немного удивилась таким своим мыслям. Она почти отвыкла думать. Зачем ей думать?
Мужчина остановился напротив — стоял и смотрел на нее долгим взглядом. Она хотела спросить, что ему нужно, но не стала. Зачем ей? Скоро он уедет, и она снова сможет смотреть на дорогу.
— Мама, — сказал мужчина. — Мама?
Она вздрогнула — скорее бы незнакомец ушел.
Ее мальчик хочет поговорить с ней. Он зовет ее. Может, он заберет ее наконец к себе?..
— Мама, это я, Егор. — Мужчина не уходил, он сел перед ней на корточки, взял ее руки в свои, поцеловал огрубевшие, мозолистые ладони.
Она испуганно выдернула руки, спрятала за спину.
Разве можно так шутить?
Зачем так жестоко шутить?!
Она хотела сказать, что это гадко — издеваться над старой женщиной, но не смогла. Незнакомец улыбался ей улыбкой ее сына.