Музыка души
Шрифт:
За завтраком он по обычаю пролистал прессу. В большинстве своем критика отнеслась к новой симфонии благосклонно, но с оговорками. И только «Биржевые ведомости» безусловно и восторженно хвалили ее, зато не одобрили дирижера:
«Будь новая симфония исполнена вчера под управлением г. Ауэра или г. Направника, она имела бы больший успех, чем тот, который выпал на ее долю».
Как ни горько признавать, но, в сущности, это было правдой. Петр Ильич понимал, что является не самым хорошим дирижером.
Допив чай, он взял партитуру: симфонию надо отправить в Москву Юргенсону, и хотелось дать ей заглавие, но он не знал какое. Предполагавшееся ранее название «Программная» давно перестало нравиться.
Именно за этими размышлениями застал его Модест.
– Трагическая, – предложил он, узнав о проблеме.
Петр Ильич покачал головой – нет, не то. Модест пожал плечами и вышел из комнаты, оставив его в раздумьях. Но скоро вернулся с воодушевленным лицом.
– Патетическая! – заявил он, стоя в дверях.
– Отлично, Модя! – обрадовался Петр Ильич: вот то, что надо. – Патетическая!
И он надписал название на партитуре. Довольный собой Модест тем временем устроился на диване в ожидании, когда брат освободится.
– Знаешь, – сказал Петр Ильич, отложив ноты. – Я вот все думаю о том, чтобы переделать «Опричника». Жаль все-таки, опера пропадает. Да и «Орлеанскую деву» стоило бы подправить.
– Хорошая мысль, – кивнул Модест. – Я давно хотел предложить: раз уж ты пользовался сценарием Шиллера, сделай и конец по-шиллеровски.
– Может ты и прав, – задумчиво согласился Петр Ильич. – Да и Погожев утверждает то же самое.
С Владимиром Петровичем Погожевым – членом дирекции Императорских театров – он виделся незадолго до концерта, и тот возобновил уже не раз начинавшееся обсуждение «Орлеанской девы», упрашивая переделать вторую часть. Он с увлечением говорил о красотах начала оперы, даже напевал мелодии из некоторых мест.
– Как хорошо вы это помните! – воскликнул польщенный и довольный Петр Ильич.
– Помню, потому что это прекрасно, а переделаете вторую часть – и вся опера будет прекрасна!
– Вы думаете? – с оживлением спросил он.
– Не только думаю – убежден! – заявил Погожев с горящими глазами. – Восходящая ветвь карьеры Иоанны-девственницы, вдохновенной, экзальтированной патриотки, со всей окружающей ее исторической обстановкой, великолепно проведена в вашей музыке. А зенит торжества и дальнейшая картина драмы Иоанны-женщины, с ужасом ее трагического конца – сравнительно бледна, мало интересна и не захватывает зрителя.
– Да, не вы первый мне говорите это… по существу, я не спорю. Я согласен: музыку эту надо переделать,
– Примитесь, дорогой Петр Ильич, – уговаривал Погожев. – Примитесь, и вы создадите «Орлеанскую деву», которой будете гордиться, ведь тема ее в высшей степени благодарная! Эта опера будет иметь громадный, не только русский, но и общеевропейский успех и, поверьте, сделается вашим любимым детищем.
– Надо подумать.
– Да что тут думать! Позвольте, я пошлю в нотную контору приказ сейчас же отправить к вам на квартиру партитуру «Орлеанской девы».
– Постойте, постойте! – такой напор даже немного испугал. – Зачем так скоро?
– Именно скоро-то и нужно, – убежденно заявил Владимир Петрович. – Получайте ноты и дайте слово, что приметесь за переделку!
Петр Ильич все еще колебался, и Погожев принялся упрашивать и страстно убеждать его. Наконец, он сдался:
– Ну, хорошо! Посылайте за партитурой!
Теперь, когда прошли волнения концерта, Петр Ильич собирался как следует обдумать эту задачу. Вот и Модест советует переделать финал. Значит, точно надо браться за работу.
***
Несколько дней спустя Петр Ильич вместе с племянником Юрой обедал у сестры Льва Васильевича – Веры, генеральши Бутаковой. По-прежнему пребывая в бодром расположении духа, он рассказывал про первое представление «Иоланты» в Гамбурге:
– У немцев хорошо то, что они добросовестно и тщательно относятся к постановке и оформлению. Нам бы так… Но какие же грузные у них голоса! Им только и петь партии разных богов, вроде Вотанов, Хундингов, Зигфридов, Валькирий – неведомых нам, смертным, существ. А для простых людей, нам хорошо знакомых, таких, как все, они не подходят.
Посмотрев на часы, Петр Ильич поспешно встал и повернулся к Юре:
– Ну, собирайся: нам пора, а то опоздаем.
– Куда ж вы торопитесь? – удивленно спросила Вера Васильевна.
– Я взял ложу в Александринском театре на «Горячее сердце» Островского и веду туда племянников.
Вера Васильевна состроила гримаску:
– Не люблю я этих купеческо-мужицких спектаклей и, хотя признаю талант и мастерство Островского, все же нахожу, что он мог бы избрать более интересные темы для своих сочинений.
Петр Ильич посмотрел на нее с сожалением, но спорить не стал.
Приехали они в момент поднятия занавеса. Все уже собрались в ложе: Модест, Боб, его приятель Буксгевден, братья Литке.