Музыка души
Шрифт:
По окончании спектакля, которым все остались довольны, Петр Ильич с племянниками пошли в ресторан, а Модест остался переговорить с актрисой Савиной, обещав догнать их, если они пойдут пешком.
Отправились к Лейнеру, поскольку это был один из немногих ресторанов, пускающих учащихся с черного входа. Племянникам, как студентам, легальный вход в рестораны был закрыт. Оставив их во дворе, Петр Ильич уладил вопрос с хозяином, после чего провел их в большой кабинет.
Едва они устроились за столом, как появился Модест в сопровождении артиста Юрьева.
– Ага, какой я догадливый! – радостно
– Где ж нам еще быть? – пожал плечами Петр Ильич.
Вечер прошел в оживленной болтовне за стаканом вина и кружкой пива. Просидели до второго часа ночи.
***
До самого утра Петр Ильич мучился расстройством желудка и проснулся с отвратительным самочувствием. Преодолев недомогание, он все-таки собрался и пошел к Направнику. Однако по дороге его скрутило так, что пришлось с полпути вернуться домой.
– Может, вызвать Бертенсона? – спросил обеспокоенный Модест.
Василий Бернардович Бертенсон был хорошим врачом, который давно наблюдал Петра Ильича.
– Не стоит, – покачал он головой. – Ты же знаешь: проблемы с желудком – обычное дело для меня. Пройдет.
Модест кивнул и ушел к себе работать. Петр Ильич принял касторовое масло, которое всегда помогало в таких случаях, а потом еще воды Гуниади [43] . За обедом есть не стал – не столько из-за отсутствия аппетита, сколько понимая, что пища сейчас будет ему во вред. Просто составил компанию за столом брату и племяннику.
43
Офенская минеральная вода, употребляется в том числе при хронических катарах желудка.
Как вдруг ему стало хуже, затошнило так, что он был вынужден выйти, после чего больше в гостиную не возвращался, а прилег у себя, чтобы согреть живот. Впрочем, он был уверен, что беспокоиться не о чем – подобное случалось и раньше. Модест снова предложил вызвать Бертенсона, и Петр Ильич снова отказался. Вскоре ему полегчало, и он заснул.
Проснулся он от резких болей в животе. В квартире никого не было. Петр Ильич выпил еще горькой воды, но на этот раз не помогло: рвота и понос только усилились. К тому времени как вернулся брат, он чувствовал себя ужасающе плохо. Испугавшийся Модест решительно заявил:
– Как хочешь, Петя, а я посылаю за Бертенсоном. Вдруг что серьезное.
Слабые возражения он слушать не стал.
Врач приехал к половине девятого вечера.
– Бедный Василий Бернардович, – встретил его Петр Ильич, – вы такой любитель музыки и, наверное, вас потянуло в оперу. Сегодня, кстати, дают «Тангейзера». Вам же вместо этого пришлось ехать ко мне – скучному, гадкому Чайковскому, больному, да еще такою неинтересною болезнью…
Бертенсон лишь покачал головой и приступил к осмотру, после которого, ничего не сказав, вышел в соседнюю комнату, поманив за собой Модеста и недавно вернувшегося Боба.
***
– Дело серьезное, – тихим обеспокоенным голосом произнес Бертенсон, едва за ними закрылась дверь. – Я не берусь лечить
Модест Ильич нахмурился:
– Думаете, это не обычное его желудочное недомогание? Такое ведь не раз случалось.
– Пока не могу сказать точно, но я советовал бы собрать консилиум.
Душу охватила смутная тревога, и Модест Ильич кивнул. Самое трудное было убедить в необходимости консилиума Петра, но совместно они справились с этой задачей. Бертенсон, прописав все, что считал необходимым, немедленно уехал за своим братом.
Выделения все усиливались, и Петр ослабел настолько, что сам двигаться уже не мог. Особенно ужасна была рвота. Во время нее он даже кричал от боли, жалуясь на невыносимое ощущение в груди.
После очередного приступа, в изнеможении опустившись на постель, он тихо произнес:
– Это, кажется, смерть. Прощай, Модя.
– Что ты такое говоришь! – одновременно сердито и испуганно ответил Модест Ильич.
В глубине души затаился страх, что, возможно, брат прав, но он усиленно гнал от себя эту мысль. Когда в одиннадцатом часу приехали оба Бертенсона и с ними еще два врача, Модест Ильич выдохнул с облегчением. Теперь-то все будет в порядке. Увы, облегчение длилось недолго.
– Это холера, – произнес Лев Бернардович после тщательного осмотра.
Модест Ильич похолодел, но все-таки не оставлял надежду: да, опасная болезнь, но не все от нее умирают. Может, Петр еще выкарабкается.
Час спустя брат с криком начал жаловаться на судороги. Голова, руки и ноги посинели и похолодели. Вместе с врачами, Бобом и слугой Назаром Модест Ильич принялся растирать его.
Всю ночь длилась непрерывная борьба с судорогами и коченением. Пару раз казалось: все, наступает смерть. Но впрыскивание мускуса и клизмы из танина освежали больного. Страшнее всего было, когда Петр жаловался на боль около сердца и отсутствие воздуха.
И вот к пяти утра болезнь начала отступать. Судороги ослабли от энергического растирания. Рвота и испражнения, оставаясь частыми, потеряли свой страшный вид. Модест Ильич воспрянул духом. Петр пришел в себя настолько, что попросил пить. Однако, едва ему дали воды, как он с отвращением отвернулся.
– В воображении питье мне представлялось несравненно более отрадным, чем в действительности, – удивленно произнес он.
А уже несколько минут спустя снова молил о воде.
Даже среди самых сильных припадков он сожалел о том, какое беспокойство причиняет окружающим. Однажды даже сказал Бобу шутливым тоном (и как только умудрялся сохранять чувство юмора в таком состоянии?):
– Боюсь, ты потеряешь ко мне всякое уважение после всех этих пакостей.
Боб нервно улыбнулся, только чтобы показать, что оценил шутку. Племянник был взвинчен и встревожен не меньше Модеста Ильича.
– Шли бы вы спать, – снова заговорил Петр. – Я теперь уже в порядке. А вы устали, всю ночь возле меня суетясь.
– Ты бы помолчал лучше, – отмахнулся Модест Ильич.
Когда Петр заснул, Василий Бернардович, убедившись в относительно стабильном его состоянии, поехал дать знать полиции о случившемся. Эпидемия холеры, разразившаяся тем летом в Петербурге, уже почти затихла, но о каждом случае болезни следовало сообщать властям.