Музыка под занавес

Рэнкин Иэн

— Потому что в квартире не было никаких черновиков, а все опубликованные работы Федорова я хорошо знаю.

Шивон кивнула и протянула руку к блокноту.

— Позвольте взглянуть?

Коулвелл нехотя протянула ей свои записи.

— Это все очень приблизительно… — сказала она. — Я даже не знаю, где должен быть разрыв строки.

Шивон было в высшей степени плевать на разрыв строки. Она впилась взглядом в блокнот.

…Шершавый язык зимы лижет детей Таганки. Шершавый язык дьявола лижет мать Россию и покрывается слоем драгоценных металлов (золота?). Его аппетит не утолить вовек… Алчное чрево не знает ни насыщения, ни покоя, ни любви.

Желание зреет как гнойник. Те, кто пирует в разгар голода, не ведают ни угрызений совести, ни раскаяния… Тень зимы накрывает все… Свора негодяев предала народ и завладела моей страной.

Шивон прочитала это дважды, потом подняла голову и посмотрела на Коулвелл.

— Что такое «Таганка»?

— Таганский район Москвы. Раньше он назывался Ждановским.

Шивон задумалась.

— Ага, это кое-что проясняет! Но в целом…

— Это только подстрочник, — извинилась Коулвелл. — Если бы у меня было больше времени…

— Я не имела в виду ваш перевод, — уверила Шивон, и Коулвелл слегка расслабилась.

— В этих строках чувствуется ненависть. Мне так показалось.

Шивон кивнула, вспомнив, что сказал на вскрытии поэта профессор Керт: «Нападавшим двигала ненависть».

— Да, — сказала она. — Ярость и ненависть к тем, кто пирует, пока народ голодает.

— Вы думаете, это намек на тот роскошный ужин, о котором говорилось в газете? Но ведь статья появилась уже после того, как Александра убили!

— Статья — да, она вышла после его гибели, но сам ужин состоялся за несколько дней до нее. Возможно, Федоров каким-то образом о нем узнал.

— И вам кажется, что стихотворение Александра направлено против того бизнесмена, о котором вы говорили… Андропова?

— Да. Если, как вы говорите, это был экспромт, то он явно нацелен в Андропова. Ведь русский олигарх как раз и разбогател на тех самых «драгоценных металлах», о которых идет речь в стихотворении.

— И Александр ставит знак равенства между Андроповым и дьяволом?

Шивон покачала головой:

— Кажется, мне не удалось вас убедить…

— Мой перевод еще очень приблизителен. В некоторых местах я откровенно гадала. Нет, вы как хотите, а мне нужно поработать над этим стихотворением как следует.

Шивон кивнула, потом вспомнила еще об одной вещи:

— Можно мне еще раз воспользоваться вашим знанием русского?..

Найдя в сумочке диск с записью раннего выступления Федорова, она опустилась на колени перед музыкальным центром. Ей потребовалось некоторое время, но в конце концов Шивон сумела отыскать место, когда беспокойный микрофон Риордана уловил русскую речь.

— Послушайте вот это… Что они говорят?

— Здесь только два слова. — Коулвелл пожала плечами. — Русский отвечает на телефонный звонок; он говорит только «Да?» и «Слушаю».

— Что ж, мне все равно нужно было проверить. — Шивон извлекла диск из приемного устройства и, поднявшись на ноги, снова потянулась к блокноту. — Можно мне на время взять этот первый перевод? — спросила она. — Вам я пока оставлю диск, так что можете работать над более точным вариантом сколько душе угодно.

— А что, между Александром и этим бизнесменом, Андроповым, были очень напряженные отношения?

— Не знаю, не уверена.

— Но ведь это же мотив, правильно?! После долгого перерыва они встречаются на поэтическом вечере, и Александр адресует Андропову свой экспромт. А если потом они снова встретились в том баре, про который вы говорите…

Шивон предостерегающе взмахнула рукой:

— Мы даже не знаем, видели ли они друг друга, когда находились в баре, поэтому я бы очень просила вас, доктор Коулвелл, никому

ничего не рассказывать. В противном случае вы можете очень серьезно осложнить наше расследование.

— Я все понимаю.

Скарлетт Коулвелл кивнула в знак согласия, и Шивон, вырвав из блокнота листок, аккуратно сложила его пополам, потом еще раз пополам.

— Позвольте на прощание дать вам один совет, — сказала она, пряча листок с переводом в сумку. — По-моему, в последней строке своего экспромта Федоров цитирует «Шотландскую славу» Бернса. Речь там идет не о «своре негодяев», как вы написали в переводе, а о «мошеннической шайке». Помните: «Проклятие предавшей нас // Мошеннической шайке!»?..

Коулвелл задумчиво кивнула.

39

Ребус сидел возле койки Морриса Гордона Кафферти.

Предъявив дежурной сиделке свое удостоверение, он поинтересовался, не навещал ли кто-нибудь больного, но сиделка покачала головой. Никто не приходил, потому что ни одного настоящего друга у Кафферти не было, хотя сам он не раз смеялся над Ребусом, называя его то «одиноким ковбоем», то «свихнувшимся одиночкой». Жена Кафферти давно умерла, сына убили много лет назад, а самые доверенные сообщники из тех, с которыми он когда-то начинал, один за другим исчезли после серьезной размолвки с боссом. В большом доме Кафферти остался теперь только охранник, да и тот, скорее всего, думал главным образом о том, кто и когда заплатит ему в следующий раз. Несомненно, Кафферти имел дело с большим количеством бухгалтеров, маклеров, адвокатов (их имена наверняка были известны Стоуну), но Ребус понимал, что эти люди вряд ли явятся сюда, чтобы проведать своего работодателя.

Кафферти по-прежнему находился в палате интенсивной терапии, но еще в коридоре Ребус случайно подслушал разговор двух ординаторов, жаловавшихся на нехватку мест в отделении реанимации. Наверное, подумал он, Кафферти переведут в общую палату. Или, если кому-то из адвокатов удастся разблокировать его счета — в частную палату для очень важных персон. Пока что его жизнь поддерживали многочисленные проводки, трубочки, вздыхающие и попискивающие на разные голоса машины с мерцающими экранами и мигающими лампочками. К одной руке была подключена капельница. Провода, подсоединенные к черепу Кафферти, измеряли мозговую активность. Его обнаженные руки казались совершенно белыми, а покрывавшие их седые волоски топорщились, точно серебряные проволочки. Поднявшись со стула, Ребус наклонился как можно ближе к лицу Кафферти в надежде, что тот почувствует его присутствие и это как-то отразится на приборах, но ничего не изменилось. На всякий случай Ребус проследил провода, которые шли от неподвижного тела к приборам, а от приборов — к розеткам на стене, но, насколько он мог судить, здесь все было в порядке. Кафферти по-прежнему оставался без сознания, но и смерть, по заверениям врачей, ему не угрожала — еще одна причина для перевода больного в обычную палату. В самом деле, нуждается ли овощ в интенсивной терапии?

Чуть склонив голову, Ребус разглядывал ногти, суставы и широкие запястья Кафферти. Он был крупным мужчиной — крупным, но не особенно мускулистым. Кожа на шее Кафферти обвисала кольцевыми складками, челюсть расслабленно отвисла, а из приоткрытого рта торчала какая-то трубка. В уголке губ Ребус разглядел серебристый след засохшей слюны и подумал, что с закрытыми глазами Кафферти выглядит совершенно безвредным и даже каким-то жалким. Это впечатление усиливали редкие, сальные волосы, сохранившиеся кое-где на черепе гангстера. Никто не удосужился вымыть Кафферти голову, и волосы неряшливо липли к коже.