Мы — это мы

Перова Ксения

— Это кто-то из наших? — продолжал допытываться он. — Или в городе? Только скажи, я их из-под земли достану!

Сильные пальцы сжали запястье так, что он охнул.

— Не надо... ничего не делай... пообещай.

— Но Эд...

— Обещай! — почти выкрикнул Эдвард и приподнялся, корчась от боли.

— Вот же Темного тебе в... ладно, обещаю, обещаю, только уймись! — Хэл поспешно уложил его назад, и тут вернулась Альма с мазью и полосами чистой ткани для перевязки.

Хэл поднялся и пропустил ее к кровати, сам же в неуверенности застыл у порога. Быть может,

лучше уйти? Он по опыту знал, что многие мужики и парни готовы на все, лишь бы никто не заподозрил их в слабости, а обработка таких ран — нелегкое испытание.

С другой стороны, он уже тащил Эдварда на себе через лес и все видел, а поддержка ему наверняка не помешает.

— Мне остаться? — решился наконец спросить он. — Или...

Судорожно сжатые пальцы Эдварда слегка расслабились. Он не поднял глаз, пряди черных волос закрывали его лицо, но рука, словно против воли хозяина, чуть двинулась к Хэлу.

Тот решительно присел перед изголовьем и взял ее в свои ладони.

***

Далеко за полночь Хэл осторожно откинулся назад, оперся затылком о стену. Свеча догорела. Страшно хотелось спать, но он упрямо не смыкал глаз и щипал себя, если чувствовал, что проваливается в сон.

Эдвард, измученный перевязкой, спал тихо, как ребенок. Кое-где на раны, к ужасу Хэла, пришлось наложить швы, что Альма проделала с хладнокровием и ловкостью опытного лекаря. Скуластое смуглое лицо даже не дрогнуло, словно она зашивала брюхо овцы, по неосторожности пропоротое ножницами для стрижки.

Потом они дали Эдварду напиться, укрыли потеплее, и Альма все так же молча принесла Хэлу миску каши с тушеными грибами. Он смел еду моментально и теперь жалел о своей жадности — на сытый желудок спать тянуло просто невыносимо. А он твердо решил бодрствовать, пока Эдвард не очнется — вдруг ему станет хуже?

Странное чувство захватило его, странное и новое. В семье Хэл был младшим, ему еще не приходилось по-настоящему о ком-то заботиться. Но сейчас, слушая дыхание Эдварда, он вдруг осознал с полной ясностью: этот непонятный и вроде бы чужой ему мальчик нуждается в нем, в его защите.

Откуда взялась такая мысль, Хэл и сам до конца не понимал. У Эдварда есть дом, есть отец и мать, да и сам он не из слабеньких. Скажем откровенно — посильнее Хэла.

Но в тот миг, когда длинные смуглые пальцы чуть шевельнулись, потянувшись к нему, словно что-то пронзило бестрепетное сердце Дирхеля Магуэно, который привык улыбаться, даже когда хочется плакать, и старался самые худшие неприятности обращать в шутку.

Над этим он не мог посмеяться. К этому он не мог отнестись равнодушно. Все было серьезней некуда, и Хэл откуда-то знал, что, однажды сжав эту руку в своей, уже не отпустит ее. Никогда и ни за что.

Кстати о руке — Хэл, морщась, пошевелил пальцами. Эдвард с такой силой их стискивал, что кисть быстро вспухла, и Хэл понимал, что к утру едва сможет ею пошевелить. Но, несмотря на это, ощущал глубокое удовлетворение, словно смог взять часть боли Эдварда

на себя.

— Эх, Эдди, Эдди, — пробормотал он чуть слышно, надеясь болтовней хоть немного отогнать сон, — ну почему ты не хочешь сказать, кто это сделал... вот же пенек упрямый.

Хэл невольно улыбнулся. «Пенек упрямый» — так иногда, вспылив, говорила мать, когда он был совсем маленьким... тогда еще она сердилась и улыбалась... как все люди.

Словно бы слабый шелест донесся из темноты, со стороны кровати. Хэл вскинул голову.

— Эдди? Ты чего-то хочешь? Попить?

Эдвард снова что-то произнес, но так тихо, что Хэлу пришлось подобраться вплотную, чтобы разобрать слова.

— Отец... — снова прошелестело из темноты. — Это был мой отец.

***

Зимнее утро только-только набирало весь возможный свет. В частом переплете окна прозрачные стеклянные кубики перемежались с цветными — легко было представить, как красиво это выглядит летом, когда восходящее солнце падает на пол комнаты праздничным разноцветьем.

Но сейчас небо было низким, серым, крупные хлопья снега кружили в воздухе, садились на волосы Альмы, возившейся у колодца, точно белые пауки на невидимых нитях.

Хэл наблюдал, как мать Эдварда сильными, уверенными движениями крутит ворот, наливает воду в ведра. Так же основательно, методично вчера она обрабатывала раны сына — и почти так же равнодушно. Хэл не мог этого понять, он с ума сходил, и ему казалось, весь мир тоже сошел с ума, раз в нем могут происходить подобные вещи.

Прошло уже два дня с того момента, как он обнаружил в лесу израненнного друга — и только сейчас лихорадка, вспыхнувшая через несколько часов после перевязки, слегка отступила. Хэл решил оставаться рядом с Эдвардом, пока тот не сможет внятно объяснить произнесенные им ночью слова, потому что спокойно жить с ними дальше было невозможно.

«Это был мой отец» — что это, к Темному, значит? Неужели Свершитель избил Эдварда за какую-то провинность? Но подобной поркой наказывают настоящих преступников, у арки на площади, уж никак не собственного сына. И даже если вина велика, какой отец отправит сына в лес в подобном состоянии? Эдвард мог погибнуть, если бы не Хэл, он, скорее всего, вообще не добрался бы до дома.

Неужели Свершитель этого не понимал? Или понимал, но в таком случае...

Хэл резко отвернулся от окна, пытаясь заглушить, стереть ужасные мысли. И вдруг понял, что глаза Эдварда открыты и бездонный черный взгляд устремлен прямо на него.

— Очнулся, хвала Всемогущему! — Хэл присел на корточки рядом с кроватью. — Как спина, получше?

Эдвард лежал на боку и попытался приподняться, но с мучительной гримасой снова упал на подушку. Смуглое лицо посерело, на лбу, у основания волос и на висках выступили крупные капли пота. Хэл поспешно подал ему деревянную кружку с остывшей ягодной водой.

— Твои... будут волноваться, — прошептал Эдвард, прикрывая глаза от слабости.

В груди разлилось тепло — вытянувшийся на кровати человек, несомненно, испытывал сильнейшую боль и все же нашел в себе силы побеспокоиться о Хэле, о его благополучии.