Мы из блюза
Шрифт:
– Я бы тоже, - задумчиво пробормотал император. – Так, господа. Совещание на этом прекратим. Мне нужно многое обдумать. Григорий Ефимович, вас жду к себе завтра же, территорию дворца прошу не покидать. А вас, господа, причем обоих, - послезавтра к полудню. Только как бы нам замотивировать такую аудиенцию?
– Осмелюсь доложить, мы оба назначены расследовать гибель великого князя Александра Михайловича, - подал голос Балашов.
– Вот как? Что ж, быть по сему. Эх, Сандро, Сандро… Ладно, дела пока в сторону. Выпьем, господа.
Балашов разлил коньяк, царь взял бокал и встал.
–
– Как умею, ваше императорское величество, - пожал я плечами и открыл кофр. Настроил, погнали. Настроение блестящим не назвать, поэтому что вспомнилось, то вспомнилось.
Ту собачку, что бежит за мной зовут «Последний шанс».
Звон гитары и немного слов — это все, что есть у нас.
Мы громко лаем и кричим, бросая на ветер слова,
Хотя я знаю о том, что все это все это зря.
На моих ботинках лежит пыль многих городов.
Я раньше знал, как пишутся буквы, я верил в силу слов.
Писал стихи, но не стал поэтом и слишком часто был слеп.
Мое грядущее — горстка пепла, мое прошлое — пьяный вертеп.
Но были дни, которые запомнятся мне навсегда —
Иная жизнь, иные времена[3]…
Куплет про грязный подвал, женщин на стенах и рок-н-ролл я благоразумно опустил.
– Верно, Бог, - император перекрестился, - действительно решил дать последний шанс не только вам, но и нам, многогрешным. Не упустить бы. Григорий Ефимович, во дворе оставлю провожатых для вас, это не обсуждается. До встречи, господа, - Николай Второй встал и стремительно вышел вон.
Мы дружно закурили и с минуту сидели в тишине. Потом Васильев разлил коньяк и встал.
– Здоровье его императорского величества!
Мы встали и выпили.
– Не отпускает, признаться, мысль: ведь что обычно с бешеными псами делают? Пристреливают же, - вздохнул я.
– Авось прорвёмся, - махнул рукой полковник. – Меня сейчас куда сильнее заботит другое: его величество, к несчастью, весьма подвержен влиянию. Нехорошо так про государя, но он нередко бывает подобен флюгеру. А в нашем случае это смертельно опасно – как для нас самих, так и, в первую очередь, для России. Это сейчас он на нервах из-за нападения на Анастасию Николаевну…
– По этому поводу могу предложить свежую идею, - откликнулся я. – Правда, она куда безумнее той эскапады, что начали проворачивать вы, но должно сработать. Делать надо быстро, но нужна обширная подготовка, куча денег и еще каких-то людей привлечь придется. Слушайте…
Давно, со времен студенческих посиделок за литрушкой «Рояля», не слышал я такого количества отборного мата, как в этот день, ознаменованный превосходным шашлыком, общением с двумя венценосными особами и натуральным землетрясением.
***
О том, что Григорий нашёлся, Вертинский знал еще в поезде, найдя в газете короткую заметку о фуроре, который тот произвел в царскосельском госпитале. По словам корреспондента, там танцевали даже безногие. Что ж он им такое сыграл-то?
С вокзала он взял извозчика и поехал через почтамт. Там обнаружилась посылка с нотами как раз
[1] Текст автора.
[2] Если смысл последнего пассажа ускользает от вас, спешу поздравить: вы счастливый человек.
[3] Песня группы «Крематорий», автор – Армен Григорян.
Глава 17
Мадагаскар-буги
Остаток дня законопослушно планировал провести «дома» - то есть во дворце, куда меня отконвоировали выделенные царём казаки. И если любопытством они, определенно, некоторым страдали – еще бы, государь-император трех господ изволил крыть по матушке! – то врожденное или благоприобретенное воспитание не давало его проявить и спросить простым русским языком «а чё было-то?» Так что у любимой скамейки в парке мы с ними распрощались, и, не успел я в удовольствие выкурить папиросу, как прибежала Матрёшка с обеими подругами, и все трое незамедлительно потребовали от меня песен, что я им с радостью и предоставил: нужно было утрясти в голове весь этот непростой день, так что играл и пел много. В удовольствие, так что понравилось не только детям, но и взрослым, которые тоже подтянулись на веселье.
Но если я наивно полагал, что приключения мои на сегодня закончены, то Джимми Хендрикс располагал совершенно другой информацией. Потому как к заслушавшемуся меня, любимого, полковнику Оладьину подбежал нижний чин и довольно громко произнес:
– Так что, ваше высокоблагородие, осмелюсь доложить: там три господина предполагают брать госпиталь штурмом!
Всё стихло, даже я.
– И чего желают эти господа? – нахмурился Оладьин. – К свержению государя императора не призывали?
– Не могу знать! – бодро отрапортовал гонец.
– А только требуют они указать, где ныне обретается некий господин Коровьев.
– Чушь какая! И что, сильно вооружены?
– Никак нет, ваше высокоблагородие! Как есть штатские!
– Позвольте, господин полковник, - вклинился я. – Сдаётся, сии господа меня для чего-то ищут. Идёмте, спасём госпиталь от баталии?
– Так точно, ваше благородие, - повернулся гонец уже ко мне, - а то там господин урядник терпение терять изволит, за нагайку хватается.
Я как-то иначе в детстве представлял себе звериный оскал самодержавия, вот честное слово. На классных часах перед ноябрьскими праздниками нам такие ужасы рассказывали, помнится… Причем, с каждым следующим классом в этих ужасах появлялись все новые леденящие душу подробности. И уж ни на какой политинформации не могли мне рассказать совершенно сюрреалистическую историю, которую я прямо сейчас наблюдал воочию. А посмотреть, поверьте, было на что: десятка полтора вооруженных до зубов солдат и офицеров, среди них – три сестры милосердия, причем с одной из них я пил чай, а вторая аккомпанировала мне на фортепиано. И три безрассудно храбрых дельца от музыкальной индустрии – двоих я узнал, - и тот, что торговался со мной тогда на Фонтанке, сейчас был бледен, как мел, но с позиций не отступал, хотя голос возвысил уже почти до визга: