Мы нарушаем правила зимы
Шрифт:
Арина Ивановна, полная, круглолицая и круглоглазая, с ранней сединой в тёмных кудряшках, вначале держала себя весьма сдержанно. Но постепенно отношения её с Анной сделались более тёплыми, и произошло это вот почему.
У хозяйки было двое сыновей и три дочери. Самый старший, как знала Анна, успел уже жениться и уехать. Второму сыну, Петру, сравнялось шестнадцать, и по сравнению со старшим, он был совершенным шалопаем: учился плохо, от военной службы упорно отказывался. В гимназии окончил курс кое-как, затем поступил в кадетский корпус, но был выключен за неуспеваемость. Зато, ненавидя службу, Петруша страстно
Арина Ивановна махнула на него рукой. Сынок продолжал жить дома, пописывал стишки, поигрывал в любительском театрике, и по словам матери «что-то там всё лепил себе из глины, вместо того чтобы делом заняться да семье помогать».
Первый раз, только что увидев Анну, шестнадцатилетний юнец буквально остолбенел, и очнулся, лишь получив чувствительный тычок от сестры. Когда же Анна и Клаша пили вместе с Ариной Ивановной чай, он присел на лавку и впился в постоялицу глазами. А когда его пригласили к столу, залился краской до самых ушей и выскочил во двор.
– Ну вот, Анна Алексеевна, ещё и докучать вам начнёт оболтус мой, – немного нервно проговорила хозяйка. – Вот уж я его! А вы его гоните к бесу, коли побеспокоит! Нет бы учиться, работать – вишь, на девиц глаза пялит…
– Ничего, я не сержусь, – с улыбкой отвечала Анна. – Известно, юноша ведь совсем.
– Вы, Анна Алексеевна, хотя бы скажите ему, что сердце ваше занято! – попросила хозяйка.
– Скажу, коли надо будет, ведь это так и есть! Потому что мой… жених, – Анна с трудом произнесла это слово, – он был вынужден… То есть, ему пришлось пока уехать…
Голос её дрогнул при этих словах, что не укрылось от хозяйки. Анна извинилась и встала из-за стола. Уже выходя в сад, она слышала, как Арина Ивановна спрашивала Клашу:
– Переживает, тоскует по жениху Анна Алексеевна, да? Аж слёзки выступили у бедняжки…
– Да, – тихо ответила Клавдия. – Очень тоскует.
На следующее утро, когда Клавдия ушла в свой модный магазин получать очередной заказ, Анна купила газету и стала просматривать объявления, которые касались уроков. В почтенные семьи требовались няньки, гувернантки, горничные… Учителя или учительницу рисования искали лишь двое: в одном случае это была мать с детьми, жившая на другом конце города, куда невозможно было бы добраться. А во втором – какой-то чиновник желал заняться живописью для собственного удовольствия.
Анна начала было переписывать адрес в блокнот, но остановилась. Чиновник, одинокий? Вспомнился барон фон Ферзен: её буквально передёрнуло. Нет, если и искать работу, то только в семьях с детьми!
В дверь постучали, резко и громко. Анна отозвалась, решив, что это Арина Ивановна – однако она ошиблась. В комнату просунул голову хозяйский сын Петруша, взволнованный и встрёпанный, словно воробей. Получив разрешение войти, он неловко протиснулся в дверь, будто боялся, что его сейчас прогонят.
Это был мальчик долговязый, длиннорукий, нескладный, с непокорными, тёмными, как у матери, вихрами. Впрочем, как сейчас отметила графиня
– Как поживаете, Пётр Семёнович? – спросила Анна, видя, что отрок совсем законфузился.
Не выгонять же его сразу вон, на самом деле!
– Я знаю, – нервно и даже раздражённо проговорил Петруша, блестя глазами, – маменька уже настроила всех против меня, наговорила и вам, что я шалопай и лентяй! Пусть так. Я не заслуживаю уважения! Но я пришёл сказать вам… Я не могу молчать! Лишь увидев вас, я больше не мог спать, есть, и думать о чём-либо другом!
– Милый Пётр Семёнович, – Анна едва удерживалась от смеха, – наверное, с моей стороны не будет большой самонадеянностью сообщить вам, что сердце моё несвободно! И едва ли я имею право выслушивать ваши признания – хотя это большая честь!
Брови юноши взлетели; казалось, он готов расплакаться.
– Это значит… Вы уже любите кого-то?
– Да! – подтвердила Анна. – Более того: моя душа и сердце отданы ему раз и навсегда.
Петруша потерянно опустился на стул, на котором обычно работала Клавдия. Затем он вскочил, прошёлся по комнате, зачем-то трогая мебель рукой: шифоньер, овальное зеркало на стене, рабочий стол, маленькую железную печурку…
– Вы знаете, здесь раньше жил мой старший брат? – спросил он. – Он единственный из всей семьи, кто не смеялся над моим увлечением… А потом он уехал. Маменька меня никогда не поймёт, а отец… Ну, словом, я ужасно одинок! Теперь появились вы; я думал… Я надеялся, чёрт возьми, что вы не станете смеяться надо мной! Ваше лицо, ваши глаза – это…
Он задохнулся и умолк, глядя на Анну страстно, и с мукой, затем встал и потерянно направился к двери.
– Обождите, Пётр Семёнович, мы ведь не договорили! А какое же у вас увлечение?
Петруша остановился.
– А вы не будете смеяться, и, подобно матушке, говорить, чтобы я лучше занялся делом?
– Честное слово, не буду! – заверила его Анна.
– Тогда подождите!
Петруша стремительно бросился вниз по лестнице; Анна, перегнувшись через перила, слышала, как он выбежал в кухню, отворил дверцу в полу и спустился в погреб. Через несколько минут шаги юноши снова зазвучали на лестнице.
– Вот. Это я начал, когда увидел вас.
Это была искусно вылепленная из глины женская головка – повернув её, Анна в изумлении узнала себя! Умелые, чуткие руки сотворили из послушного материала настоящее произведение искусства. Анна взяла изделие в руки и встала перед зеркалом: да, получилось отменно! Пухлые губы с лёгкой усмешкой, высокие скулы, миндалевидные глаза, маленький изящный подбородок…
– Это замечательно! – искренне сказала она. – Пётр Семёнович, вы настоящий талант! Где вы учились?
Петруша посмотрел на неё с крайним удивлением.
– Вы… не шутите? – запинаясь, спросил он. – Не дразните меня?
Выяснилось, что Пётр Семёнович никогда нарочно не занимался лепкой и скульптурой; лишь в театральной школе немного пробовал, да толком ничего не освоил, так как был исключён.
– Да вам нужно поступать в Академию художеств, в скульптурный класс! А то ведь такие способности пропадают!