Мы никогда не умрем

Баюн София

Мари злится. Почему-то Мари очень злится на нее.

Остатки красной помады у нее на губах, неуместной, вульгарной — он пытается стереть их, но только пачкает и свои руки.

Мартин стоял, уперевшись лбом в стену.

Бессилие. Знакомое с детства по самым черным кошмарам бессилие, ледяное и черное, кандалы на запястьях, решетки на проеме.

Он чувствовал, как вина подкатывает к горлу тяжелой, пульсирующей тошнотой.

Что он мог сделать? Заставить Вика ходить за Ришей, как пес, всю ее жизнь? Объяснить Рише, что никому нельзя

верить? Она и так с детства была окружена врагами. Случилось то, к чему она шла всю свою жизнь, с самого раннего детства. Или то, к чему ее вели.

Жертва. Настоящая, истинная жертва, вторая Ришина ипостась, ее Офелия. То, что не смог выбить из нее отец, то, что не смог успокоить Мартин своей дружбой, и утопить своей любовью Вик.

Мартин чувствовал, как в его душе толчками разливается густая, черная, как смола ненависть. К этому миру, к себе и к Мари.

«Ах ты подлая, лицемерная тварь! Вот зачем тебе нужны детишки из деревни. Вот зачем тебе девочка, которая не доверяет отцу, и ничего не расскажет о случившемся. А тот мужчина в черном, черт возьми, он ведь пытался отпугнуть Ришу, ведь судя по разговору Вадима с любовником, это происходит не в первый раз! Каким надо было быть идиотом, чтобы раньше не заметить!..» — думал он, и с каждой секундой ненависть наполняла все больше.

Наполнила до краев, вытеснив остальные чувства. Никто не мог сказать Мартину, как почернели в этот момент его глаза, словно до краем наполнившись чернилами.

Еще не поздно. Он все исправит.

Риша почти ничего не помнит. Они уедут, так далеко, как только можно. Может быть, они вернутся к матери Вика, а может быть уедут туда, где их никто не знает и не будет искать. И время все сгладит, все забудется, лишь бы у него было это время…

Мартин слышал, как снаружи, с той стороны, где была беседка, нарастает частый звон. С трудом поднявшись, он распахнул дверь.

Темнота, казавшаяся ему живой и подвижной, как волны на море, сейчас покрывалась трещинами, как черное стекло. Сколько было доступно его взгляду — только ломающийся мрак, с просвечивающим сквозь него алым светом.

Где та золотистая ниточка счастья, которая когда-то так обрадовала Мартина?.. Не найти и следа.

…Риша спала, тихо поскуливая во сне. Вик прижимал ее к себе и пустыми глазами смотрел в темноту.

И в его белом взгляде отчетливо виднелись красные сполохи.

Действие 17

Камерная казнь для тех, кто скучает весенним вечером

Еще я вспомню когда-нибудь

Далекое это утро лесное:

Ведь был и другой предо мною путь,

Но я решил направо свернуть —

И это решило все остальное.

Роберт Фрост

Вик сидел на кухне, положив ноги на стол, и читал газеты. Они лежали на полу высокой желтовато-серой стопкой, и он лениво брал одну за другой, прочитывал в каждой одну заметку и отбрасывал. Шуршащие листы постепенно укрывали пол. Рядом стояла большая чашка кофе и лежала пачка сигарет.

Мартин наблюдал молча, чувствуя повисшее в воздухе напряжение. Одно слово могло оказаться решающим. Разбить остатки самообладания. Эмоции Вика ощущались прохладно-ровными, как вода в штиль, но это не означало, что в черной глубине этого моря не таятся монстры, которых Мартин еще не встречал.

Вик пил кофе и курил сигареты одну за другой, не чувствуя, как дым обжигает горло.

— Вот послушай, Мартин, — в его голосе звучала какая-то нездоровая веселость. — Этот человек, который в городе убивает женщин. Все они, если верить журналистам, убиты вечером. Он любит высоких блондинок. Хорошо одетых, не бедных. Он склонен к драматизму. И его до сих пор никто не нашел…

«Зачем тебе это, Вик? Какого черта ты собрался делать?»

— Все ты прекрасно знаешь. Хочешь меня поотговаривать? — улыбнулся он, делая глоток из чашки. — А давай. Расскажи сказку про Мир-В-Котором-Все-Правильно, Мартин. Скажи мне, что потворство злу — большой грех. Я хочу послушать.

Каждое его слово было похоже на пчелиный укус. В голосе Вика звенела ледяная насмешка.

«Ты что, пытаешься сделать меня виноватым?!» — прошипел Мартин, склоняясь над проемом.

— Нет, Мартин, ты ни в чем не виноват. И я не виноват. Но скоро мы это исправим, я тебе обещаю. О, надо же, я слышу шаги. Любишь справедливость, Мартин? У меня есть пара мыслей про справедливость.

Отец стоял на пороге и смотрел мутным, тяжелым взглядом.

Наверное, таким же, как когда-то в детстве. Когда он избил его в первый и последний раз.

Вик не изменил позы. Он смотрел, как лицо отца меняется, и широко улыбался, с трудом подавляя рвущееся откуда-то из глубины сытое урчание.

Эмоции на лице отца.

Как по нотам. Как в детстве.

Удивление.

Горечь.

Разочарование.

Презрение.

Ярость.

Ненависть.

— Крошка сын к отцу пришел. И спросила кроха. Что такое хорошо. И что такое плохо? — протянул он, салютуя чашкой.

Театральность реплики резанула сознание, и это, черт возьми, было почти приятно.

— Какого черта, сын?

Вик скривился. Слово «сын» он слышал, пожалуй, впервые за многие годы. Может быть даже за все.

— Я пью кофе… папа. Замечательное утро, не-так-ли? Так к чему нам отравлять его твоим мятым рылом? Ты давно видел себя в зеркало, старый ты хрен? Чем ты отличаешься от своих свиней, ума не приложу. Только почему это ты их режешь, а не они тебя? В этом была бы хоть какая-то честность.

Вик говорил, и в груди все отчетливее пузырился колкий кураж. Он говорил искренне, и вместе с тем ему хотелось вытащить из кармана несуществующую бумажку с ролью и подглядеть слова.