Мы родились и жили на Урале–реке...
Шрифт:
беспокоился, каждую неделю разговаривал с Уральском по телефону, жил
ожиданием встреч с моими родными, - спешил сам и торопил время...
Теперь, когда у меня появилась настоящая семья, нужно было думать о
том, что будем делать и как жить дальше.. Конечно, следовало обязательно
в срок закончить учебу в Ленинграде, написать и защитить диссертацию,
найти работу, быть вместе с Олей и воспитывать нашу необычную кроху..
К сожалению, встречались мы
несколько недель в квартире родителей Оли, чувствуя себя совершенно
свободными. Они в это время обычно уезжали в любимый Ленинград
(зимой), путешествовали по красивой Волге или знакомились с
“загадочной” Прибалтикой и ее городами (летом).
6
Об учебе и жизни в Ленинграде рассказывать не хочется. Мое
пребывание там состояло из постоянной, изо дня в день, работы, особенно
трудной в первый год. Я жил тогда в тесной комнате (пять человек)
студенческого общежития на окраине города (Малая Охта) и вынужден
был длинными километрами добираться до публичной библиотеки и
университета. Как все аспиранты первого года обучения, прослушал курс
лекций по философии и регулярно занимался иностранным (немецким)
языком. Успешно выдержал пять экзаменов т. н. кандидатского минимума.
Трудно объяснимыми и не всегда понятными в то “переходное” время (
лето 53-го года) показались требования на экзамене по философии: наш
253
молодой преподаватель, кажется, не знал, что и как аспиранты должны
отвечать на некоторые вопросы во время экзамена. Дело в том, что после
смерти Сталина его работы, ранее занимавшие центральное место в списке
“обязательной” литературы, были быстро исключены из него. Среди
“теоретиков” и “пропагандистов” марксистской философии наступила
временная, пугающая “теоретическая” неопределенность и внутренняя
растерянность...В этих условиях вопросы членов комиссии, как и ответы
аспирантов носили чисто формальный характер. И результат экзамена
можно было заранее предсказать...
В Уральске я рассказал о происшедшем своим братьям. Владимир,
выслушав мои слова, пришел к типично студенческому выводу: “ Ну, что
ж... Значит, больше не станем читать и цитировать Сталина... И семинара
по проблемам языкознания не будет...”
Осенью 53-го года меня как бывшего “комсомольского активиста”
избрали секретарем аспирантской группы (в мое отсутствие), и я как “
идеологически проверенное лицо” получил возможность перебраться на
Мытню, в
иностранцев...Тихая комната была нужна мне, в основном, для сна: утром я
уходил из общежития, весь день проводил в публичной библиотеке, роясь
в научной литературе и размышляя над первой главой диссертации;
возвращался в свою крохотную комнату (мой сосед - чех Янек ) поздним
вечером. Познакомился со своими коллегами - аспирантами двух кафедр (
В. Западов, Г. Иванов, Ю. Андреев, А. Иезуитов , Ш. Галимов и др.) и
молодыми научными сотрудниками, с которыми каждодневно встречался в
“публичке”: мы говорили о новых статьях, работе над диссертациями,
делились планами и пр. Но настоящей близости не возникало: я
использовал большую часть времени на свою работу и грустные мысли об
Оле и дочери..
... Думается, что мне серьезно повезло в университете: кафедра - это
мир серьезных ученых, исследователей русской литературы, их имена
(Б. И. Бурсов, Г. А Бялый, И. П. Еремин, Г. П. Макогоненко, Б. С. Мейлах
и др.) и работы были широко известны не только среди специалистов...
Общение с ними, бесспорно, помогало мне разбираться во многих
сложностях и тонкостях, спорных проблемах и их решении в современном
литературоведении...
Но, пожалуй, самым авторитетным и уважаемым среди профессоров
для меня стал мой научный руководитель. Им согласился быть
знаменитый пушкинист, историк и теоретик литературы Борис Викторович
Томашевский. Наверное, И. П. Еремин сказал ему, что я в студенческие
годы интересовался прозой А. Пушкина. Короткая встреча и беседа с
“легендой пушкиноведения” состоялась в конце 52-го года. Разговор
походил - для меня - на очередной, но более трудный экзамен.
254
Профессора интересовали не только мое знание и понимание Пушкина -
прозаика, но и о литературы его времени в целом, работ известных
современных “пушкинистов” (Борис Викторович не всех признавал) и пр.
В начале беседы он, кажется, сомневался: стоит ли ему браться за
руководство мной как аспирантом, но затем увидел во мне нечто
интересное и обещающее.. Последние слова профессора прозвучали как
своего “программное заявление”, заставившее меня задуматься: ” Что ж,
начнем работать вместе... Но должен сразу предупредить Вас: будет
нелегко. Придется заниматься серьезно и постоянно, каждодневно...”
Борис Викторович оказался строгим, требовательным научным