Мы вернёмся на Землю
Шрифт:
— Да брось ты! Это свой парень.
И тогда Сёма схватил свои тетради и побежал к калитке. Мы с Толиком переглянулись, позвали его, но он не обернулся. Я побежал за ним.
Сёма не останавливался, хотя я его всё время окликал. Когда я его догнал, он не посмотрел в мою сторону. Я спрашивал:
— Сёма, да что случилось?
Он долго не хотел отвечать. Но наконец сказал:
— Лёня, ты плохой товарищ.
Вот это да! Я — плохой товарищ? Никогда мне этого не говорили. Мне говорили, что я хороший товарищ. Толик Сергиенко говорил, Игорь Первушонок.
— Ты что?! Это недоразумение. Тебе показалось.
— Нет, плохой! — сказал Сёма. — Если бы мне кто-нибудь сказал, чтобы я не делился с тобой яблоком, я бы с этим человеком разговаривать не стал. А ты этого Пазуху ещё и к Толику повёл.
— Так он же привязался! — сказал я. — Что же я мог сделать?
— Прогнать его надо было, — сказал Сёма. — Я бы прогнал. А ты позволяешь меня обижать. Ещё и шептался с ним обо мне.
Я опять сказал, что это недоразумение. «Так получилось, я же не хотел».
— Если ты мне друг, — сказал Сёма, — то должен всегда это помнить. Я о тебе всегда помню. Я беру в школу бутерброд с котлетой, потому что ты любишь с котлетой. Раньше я брал с колбасой… А ты ко мне так относишься.
Мне стало совестно. Я сказал:
— Извини, это больше не повторится.
Лицо у Сёмы было уже не таким суровым.
— Я очень обидчивый, — сказал он. — А ты ко мне всегда пренебрежительно относишься.
И он стал вспоминать разные случаи, когда я к нему пренебрежительно отнёсся. Он вспомнил, что недавно я обещал принести в школу книгу и забыл; потом он ещё вспомнил, как я ему кричал: «Живей, рахитик!» — когда мы вместе бегали. Он многое вспомнил. Оказывается, я его каждый день обижал и не замечал этого.
— Сёма, — сказал я, — честное слово, я тебя люблю. Хочешь, сейчас пойдём к Толику и я дам Пазухе в морду?
— Хорошо, — ответил Сёма. — Он заслужил. Ты же умеешь драться. Дай ему.
Мы вернулись к Толику, но Пазухи там уже не было. Мне показалось, что Толик расстроен. Я подумал: может, и его я как-нибудь обидел. Я спросил:
— Толик, ты на меня не обижаешься?
Он покачал головой — показалось.
Когда я расстался в тот день с Толиком и Сёмой и шёл один по городу, мне казалось, что на меня многие люди обижены: мама, соседка Лидия Ефимовна, Владимир Петрович.
Мне не хотелось идти домой. Я и не заметил, как оказался в центре города, в сквере возле памятника Ленину.
Хотя уже темнело, на площадке возле памятника на велосипедах разъезжали малыши. Ко мне подошла какая-то малышка, ухватила меня за брюки и начала показывать пальцем на всё, что видела, и объяснять, как называется. Она показала на машину и сказала: «Масына», потом показала на цветы и сказала: «Светы». Я кивал. Раз ей нравится объяснять, так я покиваю, уж ладно. Но малышка не собиралась меня отпускать: она показывала пальцем на луну, на фонарь, на детей и всё объясняла, и я уже начал подумывать, как бы это от неё уйти так, чтобы она не обиделась. Я кивал, а сам озирался: может, думаю, увижу её маму или бабушку. Но оказалось, что за малышкой присматривает учитель
Я сказал:
— Здрасте! Вот это так шляпа! Вы не знаете, чья это малышка?
— А! — сказал он. — Ты уже познакомился с Машенькой. Она со мной гуляет. Её родители пошли на именины, и мы их здесь ждём.
Машенька показала на шляпу учителя танцев и сказала:
— Сляпа.
— А ну-ка, — сказал я, — покажите, какая подкладка.
Хорошая шляпа. Я её примерил, и мы посмеялись. Потом мы поговорили о поэзии.
Я спросил:
— Трудно?
— Что? — спросил учитель танцев.
— Будто не знаете? — сказал я. — Стихи сочинять.
— Трудно, — ответил он.
Я чуть было не сказал учителю танцев, что тоже пишу стихи, но удержался. Мы долго разговаривали.
Подошли Машенькины родители. Они были совсем молодые, наверно, как и учитель танцев, студенты. Машенькина мама рассказала, как вкусно кормили на именинах.
— А ты, Боря, проголодался? — спросила она учителя танцев. — Идём к нам, и мальчика с собой бери, мы вас покормим.
Учитель танцев отказался.
— Ты всегда отказываешься, — сказал Машенькин отец. — Это не по-товарищески.
Машенькина мать расстроилась.
— Почему ты такой, Боря? — спросила она. — Мы же знаем, что ты сейчас без денег.
Учитель танцев ответил, что у него есть деньги.
Машенькины родители ушли обиженные. Учитель танцев крикнул им вслед:
— Да не хочу я есть, чёрт возьми!
— Скотина ты, Борька, — ответил Машенькин отец, — у друзей поесть отказываешься.
— Ну что ты будешь делать, — сказал мне учитель танцев, — обиделись.
Я понимал: хоть он и сказал, что ему не хочется есть, а на самом деле он голоден. И денег у него нет… Такой уж у него вид, что это понятно: шляпа и туфли новые, а брюки и пиджак никудышные. Тяжело ему живётся. Не то что коммерческому директору: тот не стесняется, лопает у нас вовсю.
И вот тогда-то мне пришло в голову помочь учителю танцев. Вот кого я буду любить бескорыстно! Я сделаю так, что он женится на Миле. У нас он не будет голодать: уж кто-кто, а мама умеет кормить. Только как это сделать?
Ни о чём другом я уже не мог думать и неожиданно стал прощаться с учителем танцев: мне захотелось побыть одному. Учитель танцев удивился, сказал: «Ну что ж, до свиданья!» Наверно, он обиделся. И что это получается? Ведь я его люблю, а вот обидел. Трудно жить на свете: то сам обидишь кого-нибудь, то тебя обидят.
Вот на прошлой неделе я ни с того ни с сего обидел Владимира Петровича. Он вызвал меня к доске и долго спрашивал, а потом, когда я сел на место, почему-то два раза улыбнулся мне. Я испугался, как бы он не подумал, что я подлиза, и не стал ему в ответ улыбаться. В конце урока мы нечаянно встретились глазами, и он нахмурился и кашлянул. Теперь я в школе стараюсь не попадаться ему на глаза; сегодня заметил его в коридоре и убежал, чтобы не здороваться.