Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы
Шрифт:
Можно рассчитывать, что до ночи не будет нового штурма.
Ползу на командный пункт, мимо ячейки отца. У него поцарапан осколком камня лоб.
— Ну как, сынок, насчет телеграммы?
— Ничего не выйдет, папа, — отвечаю я, — мина разнесла рацию…
У камня командного пункта — Иван Фаддеевич и комиссар. Кархунен снял пилотку, сквозь редкие волосы поблескивает его лысина. Рядом с ними Шокшин.
— Живыми они нас не возьмут, — говорит Шокшин.
— Ну нет, они не должны нас взять и мертвыми, слишком важные документы в наличности, — отвечает Иван
Иван Фаддеевич улыбается. На щеках у него рыжеватая щетина. Он не брился уже несколько дней. По выражению его лица видно, что он задумал очень занятную штуку и сам доволен своей выдумкой.
— Все понятно, — отвечает Шокшин, прищуривая близорукие глаза. Ему нужно носить очки, но он никому не хочет в этом признаться. Сейчас он очень серьезен и взволнован. — Тогда разрешите отобрать четверых товарищей.
— Исполняй! — уже сухо говорит командир и, вытащив из заплечной сумки кусочек похожего на плавленый сыр тола, дает его Шокшину. — Собери по отряду побольше. Ну действуй…
— Товарищ командир, поскольку рации нет, разрешите и мне с Шокшиным в дело пойти, — попросил Последний Час.
— Иди…
И вечером, как только сгустились сумерки (теперь ночь уже длилась два-три часа), они ушли. Четверо партизан во главе с Шокшиным, обвешанные кусками тола, поползли мимо моей ячейки.
— Ни пуха ни пера, Алексей! — шепнул я на прощанье другу.
Через несколько секунд я потерял Шокшина из виду.
Лешу Шокшина я знал с детства. Мы с ним однолетки. Повивальной бабкой его был курсант из лыжного отряда Антикайнена. Так уж случилось. Леша об этом узнал в детстве и хвастался тем, что у него такая необыкновенная повивальная бабка. Мы все, нечего греха таить, втихомолку завидовали ему. Он лучше всех нас изучил гражданскую войну, особенно здесь, на севере. Интереснее всех делал доклады. В школе был любимцем военрука и никогда не упускал случая узнать что-нибудь новое о знаменитом походе и о любом из его участников. Многих из них Леша разыскал, с несколькими состоял в переписке.
Мой автомат был наготове: в случае тревоги мы должны прикрыть отход группы Шокшина. Но нет, друзья ползли совсем тихо, и только слышно было, как покатился вниз камешек. Впрочем, если бы я не знал, что туда пробираются люди, то вряд ли услышал бы этот звук.
Я очень беспокоился за судьбу товарищей. Но если бы я знал, в чем заключается эта операция, от которой зависел сейчас наш успех, то беспокоился бы еще больше.
Это мне рассказали только на другой день.
Мы лежали тихо, ожидая ночной атаки.
Чего только не передумаешь за это время! Не скрою, даже отлично зная, какие замечательные люди в отряде, я немного побаивался за исход боя. Мы были измучены месячным походом, голодны и уже целые сутки в бою, в страшном напряжении. А там сытые, неутомленные солдаты. В иные мгновения все происходящее здесь, на высотке, казалось ненастоящим, привидевшимся во сне, который и припомнить-то трудно. Где? Когда? С кем это было? Не вычитано ли в книгах? Но хрустнет сучок, и сразу прислушиваешься,
Трудны минуты перед атакой, когда останешься наедине с самим собой!
Но вот в небе неожиданно повисла зеленая ракета, и началась ночная атака, которую мы отбили с таким напряжением. Каждый куст в такую минуту кажется тебе врагом, каждый камень грозит обернуться миной. И хочется стрелять без передышки. И плохо вести такой ночной бой, когда у тебя и твоих товарищей считанные патроны.
В первую секунду я увидел темные фигуры людей, бежавших к нам на высоту, и даже успел несколько раз выстрелить. Но они сразу же пропали. Ползут, значит! Но я не мог разглядеть ни одной цели.
Слева и справа от меня поблескивали вспышки выстрелов. Значит, кто-то в ночной мгле видит, как по склону ползут солдаты, а я не вижу.
Вся душа моя, мысли мои, воля моя, все мои чувства теперь воплотились в глаза, в зрение. И вот я увидел, что из-за круглого камня поднялся человек и, держа винтовку в руках, согнувшись, побежал к кустам, за ним второй, третий.
Я выстрелил. Заработал на своей «гитаре» и Сережа. Молодец! Но он сразу почему-то замолчал. Тут я увидел еще одного солдата. Он выбросил вперед руки. Больше он уже не пошевелился.
Враги подползали все ближе и ближе, и мы подшибали их из автоматов и ружей. Но пулемет был просто необходим. Что же он молчит? Сережа! Сережа! Ну что же ты?
А спины ползущих солдат все ближе и ближе, вот они скрываются за камнем, не достанешь, вот появилась за кустом матово-зеленая каска. Эх, промазал!
Ударяются о камни пули и, посвистывая, пролетают мимо.
— Гитара! — кричит Иван Фаддеевич.
Но Сережа молчит.
Теперь уже пора хвататься за гранаты. Три штуки лежат передо мной на бруствере. А пулемет молчит. Нет, мне не хотелось бы снова пережить эту минуту никогда.
— Сынок, — слышу я голос командира, — проверь гитару!
Я быстро собираю гранаты, привешиваю две к поясу и, держа одну наготове в руке, ползу к ячейке Сережи. Камни царапают руки, ветки с размаху хлещут по лицу.
— Сережа, что с тобой? — шепчу я. — Ранен? Дай пулемет.
В ячейке Жихарева второму человеку поместиться негде.
— Немецкий патрон попался. Заело! — со злостью отвечает мне Сережа. И я вижу, как по его щекам катятся слезы досады.
Наконец он выковыривает из диска злополучный патрон и с силой бросает в сторону неприятеля.
Если бы в эту минуту пулемет Жихарева не застрочил, вряд ли кто из нас ушел бы с высоты и вряд ли я смог бы написать эти строки.
Он вел огонь безостановочно. Я же набивал запасной диск. Для этого пришлось высыпать все из патронташа, отползти на несколько метров и снять сумку с убитого партизана. Спасибо, товарищ, за твою последнюю помощь.
Раздалась запоздалая финская команда.
Уцелевшие егеря поднялись на ноги, но мы тоже вскочили и, швыряя гранаты с близкого расстояния (они рвались совсем рядом), пошли в контратаку.