Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы
Шрифт:
Вот посмеялась бы она сейчас надо мной! Нет, нельзя ронять свой авторитет. И, чувствуя, что Аня ждет от меня каких-то других слов, я все же не сказал ей этих слов и замолчал.
Как много мы теряем в жизни, как часто делаем непоправимые шаги из-за ложного представления об авторитете! Может быть, эти рассуждения могут показаться наивными. Ведь мне самому многие жизненные истины, когда о них говорят, кажутся детски простыми и очевидными, и все же я снова сам прихожу к ним после многих ошибок, блужданий и часто неверных действий. Так было и в моей учительской работе, и в райкоме, и в партизанском отряде.
Аня и Катя ушли к себе под сосну готовиться к походу, а я остался с комиссаром.
— Вот, Титов, — сказал мне Кархунен, — посылаю я двух девушек за двести километров, по лесу, по бездорожью, а кругом враги, да такие, что, попадись им в лапы, даже и подумать страшно, что они с девушками сделают. И те идут, словно у себя в колхозе на прополку или на дальний сенокос на остров, и ведь даже довольны, что именно им доверили. Я уверен, что если они не доставят бумаги, стало быть, никто другой не доставит. Только в кино я раньше такое видел. Да что кино — там сеанс два часа, и все. А здесь по лесу, да болоту, да вдвоем, да с комарами, и с неделю, поди, проплутают… Там ведь в кино, в зале тепло, и дождь не тот, и комара нет, и пули только свищут, да не задевают. Но зато и красоты такой нет. — И он взмахнул рукой, показывая на зеленевший в летнем солнце лес, на узорные мхи под ногою, на синее небо, по которому бежали одинокие облака.
Нежные и тонкие запахи клейких листиков, влажных мхов овевали нас. Горьковатый дымок притушенного Дашей костра и даже мирное кукование лесной кукушки (здесь были ее владения — и кукушкин лен, и кукушкины слезки) — все это было прекрасно. Если бы только не томящая пустота в желудке.
— Ну, так вот, я тебя для дела позвал, Титов, — продолжал Кархунен, немного стесняясь того, что так расчувствовался. — Щеткин, по всей вероятности, если его не подбили, мешки с продуктами сбросил на запасную цель. Ложбина — отсюда семь километров. Вот, — и он развернул передо мною лист карты, — вот здесь, где буква «В», у верхнего завитка, — показал он огрубелым от полевых работ пальцем. Я и сам знал, где находится эта ложбина. — Так вот, бери с собой четырех человек и иди туда, все обшарь и, если найдешь, не теряя времени, волоки сюда, по азимуту. В общем догоните… Кого берешь?
— Лося — он много унесет, Душу — с ним в дороге веселее. Шокшина. Кого же еще? Взял бы Сережку Жихарева, да устал, наверное, парень, мал еще и пулемет никому не отдаст.
— Вот что, — сказал комиссар, — возьми-ка с собой Елкина…
— Боюсь, он меня слушать не будет: что ему, бывшему ответственному работнику, какой-то комсомолец.
— Ничего, прикажу, все будет в порядке.
И мы отправились выполнять приказ комиссара.
Впереди шел Лось, за ним Елкин и Душа. Замыкали цепочку я и Шокшин.
Мы поравнялись с сосной, около которой девушки снаряжались в дорогу. На Анином рюкзаке было разостлано ее вышитое петушками полотенце, и от этого как-то по-домашнему стало вокруг. И вообще, когда Аня, даже после самого трудного перехода, расстилала полотенце и ставила на него голубую чашечку, сразу место это становилось самым уютным в лесу. Была в Ане какая-то милая домашность. Синяя сатиновая юбка Пекшуевой была разостлана на узловатых корнях
— Надо с левого бока ушить, — сказала она, — потом пояс повыше сделать. Ну, да ладно, не на бал ведь идешь, — сказала она, весело улыбаясь.
Павлик не мог пройти мимо девушек, не задев их.
— Все маскируются, а у вас одних, как всегда, полная расхлябанность и полное отсутствие бдительности, — сказал он сердито, подойдя к ним.
— В чем дело, Душа?
— Слышите, как скрипит сосна?
Поверху ходил ветер, и сосна, покачиваясь, жалобно поскрипывала.
— Ну, скрипит!
— Что «ну, скрипит»? — язвительно повторил Душа. — А нет того, чтобы смазать ее, чтобы не скрипела. Смазать надо, — повторил он еще строже.
Девушки засмеялись.
— Тише, тише, — цыкнул на них Шокшин. — И в самом деле, не надо распускаться.
Аня обернулась, и от взгляда ее Шокшин покраснел, замялся и смутился.
Неужели он любит ее? А я и не замечал. Мы встретились глазами с Аней.
Она стояла передо мной, такая родная, красивая. Платье ей было в самый раз, — не понимаю, чего Катя привередничала при примерке. Катя, не успевшая еще переодеться, коротенькая, в широких мужских шароварах, подошла ко мне и сунула в руки вчетверо сложенную бумажку. Я хотел развернуть, чтобы прочитать, но она смутилась и покраснела.
— Потом прочтешь, через час, ладно? — и побежала обратно к скрипучей сосне.
Я опустил руку в карман и нащупал кусочек сахару в тряпочке. Мой аварийный запас.
— Хочешь сладкого, медвежонок? — спросил я.
— Вовсе не остроумно, — с раздражением ответила Катя.
— Да нет, я не шучу, вот возьми! — И я протянул ей сахар.
— Да ты настоящий интендант первого ранга! — сказала Катя обрадованно. — Спасибо.
Но я не стал долго разговаривать, надо было догонять товарищей.
— Аня, ты чашечку голубенькую берешь с собой? — уже издали услышал я голос Кати.
В этой чашечке не было ничего особенного. Ане привезла ее мать в подарок из Москвы с сельскохозяйственной выставки. Но из всех домашних вещей у Ани сохранилась только эта любимая чашечка. Она пила из нее сама, а в последних двух походах поила из этой чашечки тяжелораненых.
Может быть, я был не прав в чем-то в отношениях с Аней… Вот когда пишешь письмо или даже боевое донесение, всегда можно написать несколько черновиков, потом перечеркнуть, исправить, выбрать наилучший вариант, переписать начисто. А в жизни этого нет. Перечеркнуть дела, которые не понравились, и заменить их лучшими иногда невозможно. Сразу надо жить, как Аня, Катя, Иван Фаддеевич, — по чистовику.
— Товарищ Титов, Душа, давайте я вас побрею! — сказал Жихарев, увидев нас.
Под одной из сосен он брил Ивана Ивановича. У него самого еще на подбородке пуха не было, но с тем большей охотой и азартом он брил других. У меня борода растет медленно, щетина светлая, и бриться мне надо раз в неделю, не то что чернявому Ямщикову: у того отрастает за один день.
— Ничего, — отозвался Душа, — сейчас не стоит, после удачной операции — пожалуйста.
Мы были уже далеко от привала, когда, отстав на несколько шагов от товарищей, я развернул записку и прочитал: