Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
— Нет, вы как хочете, можете топнуть, а я приму меры.
Пашка вынес лестницу, прислонил ее к старому тополю, вот тут буду спасаться. Во дворе положил полотно старых ворот, на полотно поставил ванну.
— Ковчег?
— Подойдет вода, я в ванну посажу подсвинка, а сам на тополь, вот и все. А вы как хочете.
— А я? — Валька остановила удивленные глаза на Пашке. — Я куда?
— Хочешь, со мной на дерево. Не хочешь, плавай тут по двору.
— Вот мужик. Подсвинка устроил, себя устроил, а жена погибай. Ты видишь, Сережа, что за человек?!
— У нас, по-моему, и лестницы нету. И ванны нету. В степь уйдем.
— Верно, — согласился Пашка. — Вот и мою прихватите
Шутки шутками, а лестницу приладил хорошо. Ванну тоже установил по-серьезному.
— Пошли на нашу речку поглядим. Как тут у нас?
От углового магазина идет проулочек в сторону речки. Прошли проулок. Открылся выгон, пустырь, вроде ложок такой, коровки, овечки пасутся, гуси ходят. Когда-то, до колхозов, тут были сплошь виноградники, сады. И улицы последней не было, всё сады занимали. Теперь выстроилась улица, остальное место вплоть до речки запустовало. Возле берега вырыт был котлован, набегала вода из реки, сделалась большая лужа, лягушки расплодились. Вылезет наверх, надует щеки, пузыри на щеках, и трещит, одна хочет заглушить другую. Такой концерт, что разговаривать тихо нельзя, не слыхать друг друга. И сейчас старались лягушки, даже бульдозер заглушали. Тут тоже бульдозер работал. Заваливал протоку между рекой и карьером, этой лягушечьей лужей. Даже самосвал один возил сюда землю, помогал бульдозеру. А река, сорная поверху, неровная, с какими-то кругами, выворотами утробными, несла желтые воды с мощным напором. И только рыбаки, мальчишки да мужики-отпускники, не сдавались. Они сидели но берегу, перед своими удочками, и ждали счастья. Раньше любимым местом был у них ольховый куст, под ним, в тенечке, хорошо брали коробки (так тут называют речных карасей), сомята и усачи. Теперь куст в воде стоит, только макушка торчит из воды, которая подобралась до самой насыпи, до когда-то насыпанной дамбы. Но они сидят и в мутной воде хотят попытать счастья.
— Надо сюда прийти посидеть, — сказал Сережа.
— Ну и чего ты тут поймаешь?
— Вообще посидеть с удочкой.
— Посиди. Я если ловить, дак ловить, а так сидеть, не-е-е, не хочу.
Над головой затрещало, затарахтело. Вертолет.
— Во, пошел по Куме. Небось начальство облетывает.
Пашка угадал, действительно начальство уже делало облет разливающейся Кумы, прикидывало, приглядывалось, соображало. Откуда у этой Кумы столько воды? Откуда же? С гор. В горах дождь выпал большой, снега пошли таять, вот и полилось. Водохранилище не вмещало всю воду, пришлось ее в Куму спускать. А река не справляется с таким стоком, ей еще не приходилось столько выносить воды. И пошло, поехало.
На второй день после ливня, в понедельник, секретарь горкома партии обрадовался дождю и, не подозревая еще ни о каком бедствии, выехал с председателем райисполкома в степь. Ехали на «Ниве» под моросящим дождиком полевой дорогой Виталий Васильевич и Иван Тимофеевич. Первый был больно уж тучен, громоздок не по годам. Молодой, а такой налился. Но при всем этом Виталий Васильевич был удивительно подвижным, веселым, никогда не унывающим человеком. На последнем пленуме, между прочим, признался с веселым огорчением:
— Товарищи, приближается уборка, но уже сейчас, черт возьми, жену некогда поцеловать… — И хорошо, сочными губами сделал букву «о» и хохотнул в меру громко.
Неунывающий. Он с первого взгляда завоевывал симпатию любого человека. Веселый. Без конца бил в нем фонтан энергии, неуемной жажды движения. Он все еще никак не мог забыть, что всего четыре года назад был первым секретарем крайкома комсомола. Мало кто знал, только самые близкие люди знали, что Виталий Васильевич в свое время окончил музыкальное училище, с удалью и блеском
Вот такой человек сидел за рулем «Нивы», смотрел голубыми глазами в ветровое стекло, на наливавшиеся молочком поля пшеницы, ржи, на зеленые травы, сладко томившиеся под легким обложным дождичком, смотрел, улыбался полнощекой юношеской улыбкой.
— Ну что, Иван Тимофеевич? — спрашивал Виталий Васильевич, кивая в сторону плотной стенки тучной пшеницы.
— Это по парам, Виталий Васильевич. Пары не подведут, а теперь, под дождиком, развернутся.
— Пары нас выручают каждый год.
Навстречу летит вдоль лесной полосы «уазик». Когда поравнялись, Виталий Васильевич узнал главного агронома хозяйства. Стоп! Посигналил.
— А ну, Иван Тимофеевич, иди садись в «УАЗ», а мы с агрономом проедем по его полям.
Пересели. Да, нигде нет никаких водителей, везде сами начальники за рулем. Садись, агроном, рядом.
— Давай показывай поля. Только один уговор, покажи самые плохие. На хорошие нечего глядеть.
— Тогда, Виталий Васильевич, поворачивайте направо.
Свернули вдоль другой лесной полосы, что шла под прямым углом от Сталинской, по которой ехали до сих пор. Сталинская полоса имела внутри дорогу, по ней можно провести войска, танки и пехоту под полным прикрытием, с самолета ничего не увидишь. Так были задуманы Сталинские лесополосы.
Свернули. Так. Тут, конечно, пары. Все-таки надо на минуту остановиться. Вышли. Задняя машина подъехала. Виталий Васильевич сорвал колос, посчитал зерна, еще, правда, не зерна, а молочко. Тридцать будущих зерен. Значит, тридцать центнеров обеспечено.
— Так, агроном?
— Так, — ответил главный агроном, но на всякий случай пожал плечами.
— Что, сомневаешься?
— Тут-то грех сомневаться. Правда, это не пар, а полупар, Виталий Васильевич.
— А это? — подошел гость из крайисполкома, заместитель начальника крайсельхозуправления. Работал когда-то в здешнем совхозе «Россия» директором и потому всегда был гостем желанным, тем более что от него зависело определение урожайности, а следовательно, и плановая разверстка по хлебосдаче.
— Что это? — спросил Виталий Васильевич, принимая из рук Виктора Трофимовича согнутый в дугу хилый колосок.
— Не хватило силенок вылезти из пазухи, — сказал Виктор Трофимович.
— Ну, после этого дождика выправится, — заверил Виталий Васильевич.
— Нет. Поздно. Вовремя не дотянул, теперь все. Горбатым останется.
— Значит, и такое есть по хорошим полям, — согласился Виталий Васильевич, подумав, что перед этим замом выгодно чуть-чуть принизить урожайность. Мелькнуло в голове, но секретарь тут же застыдился этой мысли. — Ничего, — поправился быстро, — все равно меньше тридцати центнеров на этом поле не получится.
— Возможно, — наполовину согласился Виктор Трофимович. — Вот я облетал этот кут, есть места, сильно прихваченные, даже по парам, местами лист пожелтел и колос не сформировался, не успел.
— Обидно, — сказал Виталий Васильевич, чуть-чуть пригасив яркие свои голубые глаза. И скомандовал: — По коням!
Поехали дальше. Кончилась пшеница, пошли зеленые тучные травы.
— Магар, — показывал главный агроном в окно. — Эспарцет.
— Прекрасно, — восхищался Виталий Васильевич.
— Люцерна со смесью, с горохом и рожью. Это по богару, хорошие корма. А вот рожь пропала, ячменем подсевали, на корм, думали, а теперь решили на зерно оставить, хорошо пошел! Не ждали.