Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
Лобачев сидел за письменным столом и через окно с одиннадцатого этажа смотрел на эту холодную, белую Москву. Смотрел и слушал, как на кухне тикает тяжелый маятник.
Он продумал все, что надо продумать, но в запасе оставался еще час. Чем заполнить этот час, Алексей Петрович не знал и поэтому продолжал сидеть и смотреть на эту белую Москву. Восточного склада лицо его казалось бесстрастным и безучастным ко всему на свете, и только глаза с тигриной рыжинкой жили как бы своей отдельной, несогласной жизнью.
Уныло топтался на одном месте тяжелый маятник. Тик-так,
Лобачев встал, быстренько оделся и, отказавшись от обеда, резво притрухнул с одиннадцатого этажа по лестнице. На улице вскочил в троллейбус и через сорок минут был уже на месте. Лучше уж пошабашить на кафедре, чем слушать, как тикают эти маятники.
В разгороженной на три отсека комнате накурено и шумно. По двум телефонам разговаривают лаборанты — старый лаборант, уже совсем лысый, и молодой, еще только начинающий лысеть. Они стараются перекричать друг друга. В среднем отсеке, где стоит гигантский стол Иннокентия Семеновича Кологрива, перекрывает все голоса веселый, очень быстрый, но не очень внятный голос этого Иннокентия Семеновича. Слышно, как он смеется. Посмеяться он любит.
Лобачев, поздоровавшись, бросает на гигантский стол свой желтый портфель и вступает в общий разговор.
Потом звенит звонок, и доценты расходятся. Идет и Лобачев в маленькую аудиторию к своей группе. Группа гремит стульями, поднимается и разноголосо приветствует: «Здравствуйте, Алексей Петрович!»
В коридорах пусть и тихо. Идут занятия. Все на своих местах. На своем месте и Федор Иванович Пирогов — декан факультета.
В тесном закутке, перед рыжей дерматиновой дверью, за однотумбовым столиком сидит секретарша Шурочка. На столе у нее два телефона, в углу несгораемый шкаф, а над ним — звонок для вызова Шурочки. Кнопка этого звонка находится там, за рыжей дверью, хитро вмонтированная с испода в крышку Федор-Ивановичева письменного стола.
С лестничной площадки вы попадаете в темный тамбур перед кабинетом заместителя декана, а потом уже останавливаетесь на пороге Шурочкиного закутка. Остановитесь, посмотрите вопросительно, как бы спрашивая: «У себя?» — и Шурочка улыбнется краешком губ и покажет глазами на дерматиновую дверь. Уже здесь, по Шурочкиной улыбке, можно понять, что Федор Иванович — человек простой, доступный и вполне современный, то есть демократичный. И действительно, только вы приотворите дверь, вас тут же встретит чуть сыроватый, но очень добродушный голос.
— А! — воскликнет этот голос. — Проходи, рассказывай.
Федор Иванович выйдет из-за стола и протянет вам левую руку. Правой у него нет. Вместо правой — протез.
— Садись, — скажет он, — рассказывай. — Потом попросит: — Одну минуту! — Возьмет левой рукой свой протез с негнущимися кожаными пальцами, поставит эти пальцы на уголок какой-то деловой бумажки и левой
Да, еще он снимет пластмассовые очки, положит их оглоблями кверху и мягкой ладонью пройдется по своему рыхлому, усталому и серому лицу. Начнет с головы — совсем голой, — и так по всему лицу, сверху вниз. Мимоходом, когда будет протаскивать ладонь, зажмет крупный мясистый нос, потом отпустит его и со свистом втянет через него воздух. Так Федор Иванович снимает со своего бескровного лица усталость.
Снимет усталость, наденет снова очки, и глаза его обратятся к вам.
— Ну, — скажет он, — рассказывай!
Если вам нечего рассказывать и вы зашли просто так — к Федору Ивановичу можно зайти и просто так, — лучше всего спросить:
— А как ваши дела, Федор Иванович?
И Федор Иванович тотчас начнет отвечать на ваш вопрос. Если же вам самому есть что сказать, то Федор Иванович все равно перебьет вас незаметно и начнет говорить сам.
— Да, — скажет он, спохватившись, — хорошо, что напомнил. — Он достанет пухлую записную книжку, сноровисто и ловко найдет там нужную страницу и скажет: — Так и есть! В пять — редколлегия. Чуть не забыл. — И для большего контакта с вами выругается. — Черт его знает! — скажет он. — Просто дохнуть некогда! И так каждый день. Завтра четверг? — Федор Иванович откроет страничку на четверг и начнет читать: — «В двенадцать — ректорат, в четыре — похороны профессора-химика, в почетном карауле стоять, вечером — тоже ведь придумают! — дома принимать французов». — Перевернет еще одну страничку, на пятницу. — Так… «К одиннадцати в ЦК, в три — актив», — значит, сидеть в президиуме… — Федор Иванович спрячет книжку и вздохнет: — Вот так каждый день.
— Да-а-а… — начнете сочувствовать вы декану, но он не дослушает вас и перебьет:
— Вот сегодня прямо от проректора — по поводу учебной типографии был, — прямо от него на лекцию, первому курсу вводную читал.
Вам уже приходилось слушать вводные лекции Федора Ивановича, и поэтому вы сразу же вспомните отдельные места из этих лекций.
«Нашей партийно-советской печати, — говорит Федор Иванович в одном месте, — нужны люди смелые. Трусам в нашей печати делать нечего. Если, — говорит Федор Иванович, — журналист заметил безобразия, злоупотребления, а тем более — преступные факты, он не имеет права проходить мимо. Он должен бить в колокола!»
И когда Федор Иванович скажет после этого: «Борьба со злом — дело всёй нашей общественности», — иной студент-первокурсник улыбнется про себя над этим словечком «всёй». Оно чуть чуть приоткроет далекое деревенское детство Федора Ивановича, и студент-первокурсник улыбнется без всякого ехидства, напротив — сочувственно и доброжелательно, потому что с первой же минуты готов ринуться вслед за Федором Ивановичем бить в колокола.
Все это вы вспомните и спросите:
— Ну, и как прошла лекция?