Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
Взошла она в октябре семнадцатого года.
Если представлять себе астрономический путь Земли — вокруг Солнца и к созвездию Лиры, — ничего такого не услышишь, но если хорошо представить путь ее человеческий, может быть, можно услышать, как скрипит ее ось, как трудно поворачивается вокруг этой оси многострадальная наша планета.
И все-таки, несмотря ни на что, мир остается удивительно устойчивым.
— Ил-лари-он! — кричит Олег Валерьянович, и от его трубного гласа шарахаются воробьи. Они испуганно покидают балконы и подоконники четырехэтажного здания.
Только
Он приехал на Рижское взморье потому, что отсюда, по его словам, не слышно, как скрипит земная ось.
Поселили Грек-Яксаева на первом этаже в двухместной палате. Со своим соседом по койке Олег Валерьянович как-то не сошелся — он вообще трудно и неожиданно сходился с людьми. Зато сразу же, с первого разговора, сдружился с Илларионом — столяром-краснодеревщиком из соседнего корпуса.
Каждый день, чуть только взойдет солнце, когда еще сладко спят отдыхающие и листья на деревьях еще не пришли в движение, Олег Валерьянович бесшумно одевается, покидает свой двухместный номер и тихо идет по немому и влажному асфальту. В легком кремовом костюме, с чуть выдвинутым вперед подбородком — от глубоких и напряженных раздумий, — он останавливается перед балконом Илларионовой палаты, поднимает вверх умные, немного косящие глаза и кричит: «Ил-ла-ри-он!»
Столяр-краснодеревщик вздрагивает от трубного голоса, вскидывается с кровати и лихорадочно начинает одеваться.
— Переселился бы ты к нему, что ли, — недовольно ворчит разбуженный сосед Иллариона — старый учитель.
Илларион не отвечает, молчит виновато, движения его становятся еще более нервными и торопливыми. Наконец он исчезает. Спустя две-три минуты через открытый балкон доносится голос Грек-Яксаева — уже спокойный, домашний.
— Опять проспал, — нежно укоряет он друга. Потом что-то вроде «бу-бу-бу-бу», а через минуту снова восстанавливается тишина. Ушли.
Иллариону уже под пятьдесят, Яксаеву — сорок. Илларион молчалив, умен, хотя и необразован. Яксаев и умен и образован. Доцент и столяр-краснодеревщик неторопливо идут по своим делам: перед завтраком, не отходя от ларька, который открывается в шесть утра, распить поллитровку. Нашли они этот ларек, облюбовали этот час, когда так нежно и полусонно дышит взморье и само море. И в этот сказочный час доцент и краснодеревщик с желтыми пальцами распивают свою поллитровку.
Отчего же так пьют люди? Отчего травят себя алкоголем? Когда-нибудь горько пожалеет человечество о своем подорванном здоровье.
После рыбалки алкоголь занимает второе место среди болезней, которыми болен современный мир. Но если рыбалка — здоровая болезнь, то алкоголь — болезнь больная, разрушительная. Отчего же пьют они, эти люди?
— А славно мы сегодня, — говорит на обратном пути Олег Валерьянович.
— И не говори, — отвечает Илларион.
На обратном пути Илларион тоже становится разговорчивым. С Олегом Валерьяновичем
Должно быть, прав был господин Смит — мастер музыки ее величества королевы Великобритании, энергичный старикан, однажды весной посетивший нашу державу. Должно быть, он был прав, сказавши: «Если бы в одной комнате собрались представители всех народов мира, я бы прямо направился к русскому, как к самому интересному собеседнику». Это сказал не вообще иностранец, а чопорный англичанин, музыкант ее величества. При этом надо учесть, что господину Смиту из-за недостатка времени не удалось встретиться ни с Олегом Валерьяновичем, ни с краснодеревщиком…
А под Москвой в эти последние дни августа Иннокентий Семенович Кологрив совершал свои прогулки по излюбленному маршруту — мимо огороженных дач к Москве-реке и обратно. Урывками составлял методическое пособие для заочников. А в праздные минуты, когда ум его не был занят делом, он подкармливал живучую горечь свою брюзжанием по поводу упомянутых дач и иного прочего.
А Дмитрий Еремеевич Небыков колесил на своем «москвичике» по лесным дорогам Валдая. Он осваивал новые, неизвестные для него охотничьи и рыболовные угодья.
А Федор Иванович Пирогов поправлялся уже у себя дома, в своей просторной четырехкомнатной квартире. Он поправлялся в домашних условиях и потихонечку обдумывал весенние события, о которых знал уже почти все. Обдумывал шаги, которые предпримет в новом учебном году после своего выздоровления.
А Павел Степанович Ямщиков грел свои старые кости на мысе Пицунда. Когда зной становился невыносимым, уходил в реликтовые сосны к своей раскладушке и в тени этих реликтовых сосен, вершины которых, раскачиваясь, жили высоко в небе, почитывал сборники «Былого».
Лобачев Алексей Петрович был совсем далеко, подальше Рижского взморья, Валдая и даже мыса Пицунда. Перед самым заходом солнца он устраивался в двухместной каюте ангарского теплохода «Карл Маркс». Когда он устраивался на верхней полке — нижнюю занимал бухгалтер иркутской автобазы, — «Карл Маркс» уже отчаливал от пристани. Алексей Петрович вышел на палубу и долго, пока не продрог, провожал прибрежные кварталы Иркутска, Маратовское предместье, белый монастырь, где захоронены декабристы. И когда зашло солнце и последние огоньки, вспыхнувшие по берегам, остались позади, Лобачев вернулся в каюту.
Бухгалтер занимал удобную нижнюю полку. Не снимая плаща, пахнувшего резиной, он ворчал что-то, недовольно фыркал, видимо раскаляя себя для какого-то разговора.
Членораздельно он заговорил только тогда, когда уселся, сняв картуз, и рукавом вытер потную лысину.
— Каюта называется, — сказал он членораздельно. — Разве это каюта? Гроб без музыки.
Однако в это самое время появилась музыка.
Мишка, Мишка, Где твоя улыбка…