Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
— Ну, чего заржали? Говорю, на бригаду, по «Теркину» на рыло.
— Отдельно «Теркина» нет, — тоже смеясь, ответила продавщица.
— Давай не отдельно, с чем хошь давай. Вся очередь через свои головы передавала ухарю закупленный им товар. Возней этой воспользовался парнишка в спецовке, затертый в самый конец прилавка. Наверно, десятый раз уже — это заметно было по его просящему голосу — он клянчил свое:
— Фаиночка, я же прошу тебя про жизнь, понимаешь?
— Господи, — потерянно сказала продавщица Фаиночка. — Ну вот возьми «Жизнь Бережкова».
— Опять
Парнишке не дают объясниться до конца. Его забивают хохотом, в котором переплетаются ломающиеся ребячьи басы и девчоночьи всхлипывания.
— Отстань ты, пижон…
— Га-га-га!
— На инкубатор его!
— Дай людям!..
— Работяги, а может, он серьезно, может, он…
— Га-га-га… Ха-ха-ха…
Парнишка затих, но с места не сдвинулся. Он смотрит жадными глазами на мелькающие руки, на летающие книги и опять ждет своего часа, подходящего момента. Все равно он добьется, получит книгу про жизнь. Он же знает, что такие книги должны быть.
В столовке снова очередь, шумная, галдящая.
Лобачев стоит в хвосте и слушает не так уже внимательно — есть хочется.
— Маша! Пять компотов! Гидрокурицей подавился.
— Гуляш ему, Маша, гуляш…
— Маша!
Перед Лобачевым стоят два парня, усталых и грязных. Говорят они тихо, не обращая внимания на шум.
— Вить, читал письмо из Братска?
— В «Воссибправде»?
— Ну?!
— Ничего, правда?
— Не. Напечатано мелко, слов много, а по содержанию мало.
— Почему мало?
— Откуда я знаю.
— А-а, понял. Ты же не учитываешь художественность.
— Мало ли что.
— Нет, ну смотри. В художественной форме как получается? «Опустив голову», или «улыбнувшись, сказал он», или «затушив сигарету, он сплюнул»… К примеру говорю. Слов этих набирается много, а без них нельзя, получится нехудожественно. Понял? От этого тебе и кажется, слов много, а по содержанию — нет. Ты меня понял?
— Понял. Все равно плохо.
— Ты не прав, Витя.
Потом тот, что объяснял про художественность, устало окликнул девчонок.
— Ну как, девочки?
Девочки одеты в чистенькие лыжные костюмы.
— Сегодня похалтурили, а завтра на работу, — сказала одна из них и беспричинно рассмеялась.
— Тогда порядок. Швартуйтесь.
Девчонки пришвартовались к парням и стали перед Лобачевым. Это были хорошие девочки, с ясными личиками, вчерашние школьницы. Они шушукались, постреливали глазками.
— Представляешь? Я только вошла, а он как посмотрит. Ну этот, вчерашний…
— Ш-ш-ш…
— Хи-хи-хи…
И все же Алексей Петрович достиг цели, оказался у заветного окошечка.
— Девушка, — сказал он, — а что это — гидрокурица?
Девушка в белом халате скромно улыбнулась.
— Это камбала, товарищ.
— Две порции камбалы и компот.
Раз уж приехал в Братск, на великую стройку, ешь, Алексей Петрович, камбалу, то есть гидрокурицу. Ни в чем не обходи главных дел поколения!
Вечером
В комнату без стука ввалился командировочный — грузный и весь белый от пыли. Мрачно оглядел себя, чертыхнулся и, забыв поздороваться, обрушил на Лобачева поток слов.
— Четыре часа прождал автобус, — начал он так, будто знал Лобачева не меньше ста лет. — Куда ж это годится? Та шо ж, я сам не был на стройках? Ну, трудно, ну, чего нельзя — того нельзя, жилье и так далее. Но невжели ж нельзя такой стройке дать с десяток автобусов? Невжели нельзя? А возьмите кино. Попадите-ка в это кино! Черта с два. Где ж, я спрашиваю, молодежи досуг проводить? Негде. Та склейте из двух фанерин во такое, налепите экран — и можно ж все лето кино смотреть… Не! Болтают дуже много, а делают дуже мало… Воны думають через пять лет пустить первые агрегаты. Не пустют. Я ж сам энергетик. Шо ж я, не вижу? Не пустют…
Он оборвал свою речь и махнул рукой. Потом попросил Лобачева выйти на улицу и выбить из него пыль.
Внизу, в деревянных домиках, и вверху, в «ласточкиных гнездах», горели огни. Распластавшись над черной хребтиной горы, дремала Большая Медведица, а снизу густо напирал тревоживший душу гул.
— Шумит стройка, — сказал Лобачев, закончив свою работу.
— Та какая ж то стройка, — проворчал хохол. — То ж Падун шумить. Ще долго ему шуметь. Не пустют через пять лет. Точно, не пустют.
Уснул Алексей Петрович только на рассвете. А то все слушал шум Падуна и думал. Думал и о своем соседе. И тут, на великой стройке, думал Лобачев, «критическим огнем пылает человеческий разум».
Когда он проснулся, соседа уже не было. Койка его была аккуратно заправлена, а на столе записка. «Будить пожалел, берите все и ешьте». Подпись неразборчива. Спешил.
В Братске Лобачев пробыл неделю. Первые дни только смотрел, слушал, привыкал к непривычным для него масштабам и объемам, привыкал ко всем этим УГЭ, УМР, ЛТК и всевозможным СМУ. Надо было привыкать даже к телефонным разговорам. Они тоже были непривычными.
— Дайте указание отпустить мне два комплекта… домов, — сказал кому-то в трубку начальник промстроя правого берега Пивоваров.
Два комплекта домов! Словно бы два комплекта журналов… Сказал и положил трубку.
А глаза ленинградских пареньков не выходили из памяти.
«Превратим Сибирь в цветущий сад!» Вроде и не думал Лобачев денно и нощно об этих ребятах, но каждую минуту и в самых неожиданных местах они могли возникнуть перед ним и своими доверчивыми и грустными глазами как бы отгородить от него собеседника или собеседников, улицу и весь поселок, если Лобачев смотрел на этот поселок, на Журавлиную грудь Ангары и самое Ангару, и стройку, и даже бесконечную тайгу, и всю Сибирь, если Лобачев смотрел откуда-нибудь с мыса Пурсей на эту великую Сибирь.