Парижские приму я Соловки,Прообраз будущей полярной ночи.Надменных укротителей кивки,Гнушенье, сухость, мертвость и плевки —Здесь, на свободе, о тюрьме пророчат.При всякой власти отошлет канон(Какой ни будь!) на этот мертвый остров,Где в северном сияньи небосклон,Где множество поруганных икон,Где в кельях-тюрьмах хлеб дается черствый.Повелевающий мне крест поднять,Сама, в борьбу свободу претворяя,О, взявши плуг, не поверну я вспять,В любой стране, в любой тюрьме опятьНа дар Твой кинусь, плача и взывая.В любые кандалы пусть закуют,Лишь был бы лик Твой ясен
и раскован.И Соловки приму я, как приют,В котором Ангелы всегда поют, —Мне каждый край Тобою обетован.Чтоб только в человеческих рукахТвоя любовь живая не черствела,Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,Чтоб в наших нищих и слепых сердцахВсегда пылающая кровь горела.
22 июня 1937
«Присмотришься — и сердце узнает…»
Присмотришься — и сердце узнает,Кто Ветхого, кто Нового Завета,Кто в бытии, и кто вступил в исход,И кто уже созрел в Господне лето.Последних строк грядущие делаСтоят под знаком женщины родящей,Жены с крылами горного орла,В пустыню мира Сына уносящей.О, чую шелест этих дивных крылНад родиной, над снеговой равниной.В снегах нетающих Рожденный былСпасен крылами Женщины орлиной.
«Обряд земли — питать родные зерна…»
Обряд земли — питать родные зерна,А осенью, под ветром, умирать, —Я приняла любовно и покорно,Я научилась ничего не знать.Есть в мире два Божественных искусства —Начальное, — все, что познал, хранить,Питать себя наукою стоустой,От каждой веры мудрости испить.И есть искусство. Как назвать — не знаю,Символ его, — все зачеркнувший крест,Обрыв путей, ведущих сердце к раю,Блуждание среди пустынных мест.Искусство от любимого отречьсяИ в осень жизни в ветре холодеть,Чтоб захотело сердце человечьеБезропотно под ветром умереть.Лишь этот путь душе моей потребен,Вот рассыпаю храмину моюИ Господу суровому молебенС землей и ветром осенью пою.
«Не голодная рысит волчиха…»
Не голодная рысит волчиха,Не бродягу поглотил туман, —Господи, не ясно и не тихоСредь Твоих оголодавших стран.Над морозными и льдистыми рекамиРеки ветра шумные гудят.Иль мерещится мне только между намиВестников иных тревожный ряд?Долгий путь ведет нас всех к покою(Где уж там, на родине, покой?),Лучше по-звериному завою —И раздастся отовсюду вой.Посмотрите — разметала вьюгаКосмы дикие свои в простор.В сердце нет ни боли, ни испуга, —И приюта нет средь изб и нор.Нашей правды будем мы достойны,Правду в смерть мы пронесем, как щит…Господи, неясно, неспокойноСолнце над землей твоей горит.
«О, всё предчувствие, преддверье срока…»
О, всё предчувствие, преддверье срока,О, всё подготовительный восторг.На торжищах земли закончим торг,Проснемся, крикнем и вздохнем глубоко.Ты, солнце вечности, восход багровИ предрассветный холод сердце душит.Минула ночь. Уже проснулись душиОт утренних, туманно-теплых слов.И сны бегут, и правда обнажилась.Простая. Перекладина креста.Последний знак последнего листа, —И книга жизни в вечности закрылась.
Владимир Корвин-Пиотровский
Воздушный змей
Змей уходил под облака(Так в высоте душа летала),Нить гнулась, дергала слегка(Как бы звала издалека),Воздушной жизнью трепетала.Я небо осязал
рукой,Его упругое теченье, —Постиг лазури назначенье,Ее двусмысленный покой.Вдруг что-то лопнуло. БедаОткрылась разуму не сразу —Еще бумажная звезда,Катясь, взлетала иногда —Лгала неопытному глазу.Змей падал, падал — меж домов,Меж разных вычурных строений, —Нравоучение без словДля праздных городских умов,Для внеслужебных настроений.Я горестно смотрел туда,Привычно строил наблюденья,И вся воздушная средаКак бы ждала его паденья.Не закрепленный бечевой,Он странным телом инородным(Каким-то пьяницей свободным)Скитался в синеве живой, —Быть может, ангелом безроднымЛетел по ломаной кривой.
«Зверь обрастает шерстью для тепла…»
Зверь обрастает шерстью для тепла,А человек — любовным заблужденьем, —Лишь ты, душа, как мохом порослаНасильственным и беглым наслажденьем.Меня томит мой неизбежный день,Ни счастья в нем, ни даже возмущенья —Есть голода высокая ступень,Похожая на муки пресыщенья.
«Дырявый зонт перекосился ниже…»
Дырявый зонт перекосился ниже,Плащ отсырел, намокли башмаки.Бурлит фонтан. Весенний дождь в Париже, —И девушке не избежать рукиЕще чужой, еще немного страшной, —Она грустит и отступает прочь, —И с лесенкой фонарщик бесшабашныйИх обогнал, и наступила ночь.Сгущая мрак над улочкой старинной,Бесцветные, как рыбьи пузыри,Висят цепочкой тонкой и недлиннойНенужные влюбленным фонари.Всю ночь шумят деревья в Тюльери [85] ,Всю ночь вздыхают где-то на Неглинной.
85
Тюльери — правильно: Тюильри — дворец в Париже, построенный в 1564–1670 гг., одна из резиденций королей Франции.
«Заря уже над кровлями взошла. Пора…»
Заря уже над кровлями взошла. Пора.Пестрит узорами страница.И синева усталости ложитсяНа влажный блеск оконного стекла.Но жаль уснуть. Смущенная душаТак непривычно вдруг помолодела,Так просто рифма легкая заделаМедлительный клинок карандаша.Я не творю. С улыбкой, в полусне,Набрасываю на бумагу строки,И свежий ветер трогает мне щекиСквозь занавес, раздутый на окне.Как я люблю непрочный этот часПолусознания, полудремоты, —Как пуст мой дом. Как дружелюбно кто-тоКасается моих усталых глаз.О, это ты, последняя отрада, —В квадратном небе зреет синева,Чуть-чуть шуршит незримая листва,И никого, и никого не надо.
1931
«Играл оркестр в общественном саду…»
Анне Присмановой
Играл оркестр в общественном саду,Рвалась ракета с треском и горела,И девушка с цветком в руке смотрелаПоверх меня на первую звезду.Из глубины взволнованного садаНа освещенный фонарями кругНочь темной бабочкой спустилась вдруг,И медленно нахлынула прохлада.Что помнишь ты, о сердце, в полной мереИз тех годов, из тех высоких лет?Любовный плач о выдуманной Мэри,Два-три стиха и тайный пистолет.Шумит земля в размерах уменьшенных,Как вырос я для зла и для добра, —Предчувствий светлых робкая пораСменилась бурей чувств опустошенных.Сухой грозы невыносимый треск,Бесплодных туч гремучее движенье,Но нет дождя. Лишь молния и блеск,Один огонь, одно самосожженье.