Мы жили тогда на планете другой…

Браиловский Александр Яковлевич

1943

«Решеткой сдавлено окно…»

Решеткой сдавлено окно (Так душат жертву ночью черной), В стене угрюмой и упорной Полупрозрачное пятно. Там жмется мир белесоватый, Одетый в сумерки и мшу. В нем солнце желто-бурой ватой Прилипло к мутному стеклу. Деревья, облака и поле, Все, что шумит в свободном сне, Обезъязычено в неволе В замазанном моем окне. Но, рабством длительным наскуча, Я углем на стене тайком Рисую море, лес и тучу, Ладью на берегу морском. Я долго дую в парус белый, И вот — бежит моя ладья, — Счастливый путь, кораблик смелый, За счастьем отправляюсь я. И снова мир прозрачный дышит В текучих водах и песках, И ветер радугу колышет В живых, гремучих облаках. Морской лазурью воздух тронут, Кипит веселая корма, И в

белой пене тонут, тонут Окно, решетка и тюрьма.

1944

Тюрьма Френ

«Нас трое в камере одной…»

Нас трое в камере одной, Враждующих в пространстве малом; С рассвета говор площадной Уже трещит в мозгу усталом. А по соседству, через дверь, Четыре смертных приговора, — Быть может и для нас теперь, Не в эту ночь, но скоро, скоро — И вдруг, на некий краткий час, Душа в молчанье окунулась, Закрылась от холодных глаз, В глубокий сон как бы проснулась. И внемлет медленным громам, Их зарожденью, нарастанью, И тайным учится словам, Еще не связанным гортанью — Лишь шелест трав, лишь грохот вод, Лесов ночное колыханье, — В застенках всех земных широт Свободы легкое дыханье.

1944

Двойник

Весенний ливень неумелый, От частых молний днем темно, И облака сирени белой Влетают с грохотом в окно. Земля расколота снаружи, Сосредоточена внутри, — Танцуют в темно-синей луже И лопаются пузыри. И вдруг, законы нарушая, Один из них растет, растет, И аркой радуга большая Внутри его уже цветет. Освобождаясь понемногу От вязкой почвы и воды, Он выплывает на дорогу, Плывет в бурлящие сады. И на корме его высокой Под флагом трепетным возник Виденьем светлым иль морокой Мой неопознанный двойник. Я рвусь к нему, но он не слышит, Что я вослед ему кричу, — Над ним сирень как море дышит, В своих волнах его колышет И влажно хлещет по плечу.

1944

«На склоне городского дня…»

На склоне городского дня Шаги и глуше и небрежней, — Вновь осень трогает меня Очарованьем грусти прежней. Я почерневшую скамью В саду пустынном занимаю, Я шляпу влажную мою Движеньем медленным снимаю, — И слушаю, как шелестят Верхушки легкие над садом, Как листья желтые летят И падают со мною рядом. Я тонкой тростью обвожу Их по краям и протыкаю, Я молча в прошлое гляжу, В нем слабой тенью возникаю. И возвращаюсь не спеша В мою привычную заботу, — В тумане сучьями шурша, Весь город (или вся душа) Уже готовится к отлету.

1946

«Мой вечер тих. Невидимых ветвей…»

Мой вечер тих. Невидимых ветвей Невнятный шорох следует за мною, Воспоминанья робкий соловей Вполголоса томится за спиною. Я не вздохну. Неосторожный жест Нарушит, может быть, очарованье, — Офелия, как много в мире мест, Где назначают призраку свиданье. Меж двух домов беззвездная река, В ней грозный факел отражен тревожно, А ты плывешь, как облако легка, Как водоросль слаба и невозможна. О, ты плывешь, в бессмертье заперта, За четырьмя замками иль веками, — Лишь с фонарей венчальная фата Летит в лицо туманными клоками. Поет тростник на темном берегу, Дает сигнал к отплытию, и скоро Я дымную звезду мою зажгу Над рухнувшей твердыней Эльсинора — И вот сосед, мечтательно жуя, Проветриться выходит после чаю. — Да, это ночь, — он говорит, и я — Да, это ночь, — как эхо отвечаю.

1953

Десятый круг

— И я сошел безмолвно и угрюмо В десятый круг. Там не было огней, Был воздух чист. Лишь где-то меж камней Мертво блуждали шорохи и шумы. Вотще смотрел я напряженным взором По сторонам, — ни крючьев, ни смолы Я не нашел в прохладном царстве мглы. Здесь ад казался просто коридором. Под сводами готическими строго Клубился мрак. Искусная резьба Венчала медь граненого столба, Давившего в железный брус порога. Но, отойдя подальше в глубину, Заметил я во впадинах гранита Квадратные окованные плиты. То были двери, — я нажал одну. Учтивый бес помог мне неохотно, Робел ли он? Не знаю. Тяжело Плита осела. Бледное стекло Высокий вход затягивало плотно. Как в зеркале предстали предо мной Две плоскости, — паркет оледенелый И потолок, однообразно белый, — Два зеркала с потухшей глубиной. В потоке жидком неживого света Там чья-то тень, похожая на сон, Брела понуро. — Тише, это он, — Шепнул мне бес, и я узнал Поэта. Затерянный в жестокой

тишине, Он бредил вслух божественным размером, Но на челе его, как пепел сером, Жар музыки чумой казался мне. Порой как будто рядом проплывала Другая тень. Тогда его рука Вздымалась бурно, нежная строка Звенела четким голосом металла. Но нет, но нет. Невидимые стены На горизонте замыкали круг, Здесь умирал без эха каждый звук, И были все созвучия — мгновенны. Его стихи струились в пустоту, Легко скользя по чертежу паркета, — Когда же грань насквозь была пропета, Она молчаньем жалила пяту. Так он бродил, без цели и отрады, Не услаждая слуха ничьего, И распадалось творчество его На ребусы немые и шарады. И понял я. И тайно содрогнулся, Прижался к бесу в страхе и тоске. Он запечатал скважину в замке, Поморщился и криво улыбнулся.

«Налево, направо — шагай без разбора…»

Налево, направо — шагай без разбора, Столетья считай на ходу, — Сирень наступает на башни Самбора [86] , Ночь музыкой бродит в саду. Ты призраком бредишь, ты именем болен, Парчой откидных рукавов, Серебряной шпорой и тем, что не волен Бежать от любви и стихов. Как дробь барабана на гулком паркете В камнях самоцветных каблук, — Мазурка до хрипа, до смерти, и эти Признанья летающих рук… Не надо, не надо, — я знаю заране — Измена в аллее пустой, — Струя иль змея в говорливом фонтане Блестит чешуей золотой. Ночь музыкой душит, — и флейты и трубы, В две скрипки поют соловьи, Дай сердце, Марина, дай жаркие губы, Дай легкие руки твои. Сад гибелью дышит, — недаром мне снится Под бархатной маской змея, — Марина, Марина, Марина, царица, Марина, царица моя.

86

Самбор — город в Западной Украине (ныне Львовская обл.), откуда была родом Марина Мнишек, польская авантюристка, жена Лжедмитрия I и Лжедмитрия II. Ее отец — польский магнат — был самборским воеводой. О Марине Мнишек и Лжедмитрии I Корвин-Пиотровский упоминает и в следующем стихотворении («Замостье и Збараж, и Краков вельможный…»).

«Замостье и Збараж, и Краков вельможный…»

Замостье и Збараж, и Краков вельможный Сегодня в шелку и парче, — На ели хрустальной закат невозможный, Как роза на юном плече. О, польское счастье под месяцем узким, Дорога скрипит и хрустит, — Невеста Марина с царевичем русским По снежному полю летит. Сквозь звезды и ветер летит и томится, Ласкает щекой соболя, — Расшит жемчугом на ее рукавице Орел двоеглавый Кремля. Ты смотришь на звезды, зарытые в иней, Ты слушаешь верезг саней, — Серебряный месяц над белой пустыней, Серебряный пар от коней. Вся ночь в серебро переплавится скоро, Весь пламень в дыханье твоем, — Звенит на морозе венгерская шпора, Поет ледяным соловьем. О, польская гибель в заносах сирени, В глубоком вишневом цвету, — Горячее сердце и снег по колени, И цокот копыт на лету. Все музыкой будет, — вечерней гитарой, Мазуркой в уездной глуши, Журчаньем фонтана на площади старой, Нечаянным вздохом души.

«Не от свинца, не от огня…»

Не от свинца, не от огня Судьба мне смерть судила, — Шрапнель веселая меня Во всех боях щадила. И сталь граненая штыка Не раз щадила тоже, — Меня легчайшая рука Убьет в застенке ложи. В жилете снежной белизны И в черном фраке модном, С небрежной прядью седины На черепе холодном Скрипач, улыбку затая, Помедлит над струною, И я узнаю, — смерть моя Пришла уже за мною. И будет музыка дика, Не шевельнутся в зале, И только молния смычка Падет во тьму рояля. Перчатку узкую сорву (А сердце захлебнется), И с треском шелковым по шву Перчатка разорвется. Я молча навзничь упаду, По правилам сраженья, Суровый доктор на ходу Отдаст распоряженья. И, усмиряя пыл зевак, Чиновник с грудью впалой Заметит сдержанно, что так Не прочь и он, пожалуй.

«Для последнего парада…»

Для последнего парада [87] Накреня высокий борт, Резвый крейсер из Кронштадта Входит в молчаливый порт. И, с чужой землей прощаясь, К дальним странствиям готов, Легкий гроб плывет, качаясь, Меж опущенных голов. Правы были иль не правы — Флаг приспущен за кормой, — С малой горстью русской славы Крейсер повернул домой. Брызжет радостная пена, — Высота и глубина, — Лишь прощальная сирена В синем воздухе слышна. Час желанного возврата (Сколько звезд и сколько стран), — В узком горле Каттегата Северный залег туман. И до Финского залива, Сквозь балтийский дождь и тьму, Бьет волна неторопливо В молчаливую корму. И встают, проходят мимо В беглой вспышке маяка Берега и пятна дыма, Острова и облака.

87

В стихотворении речь идет о перенесении праха Н. Огарева из Лондона на родину.