Мы жили тогда на планете другой…

Браиловский Александр Яковлевич

Жизнь

Владимиру Смоленскому

Жить — видеть, слышать и любить И думать о любимом, Хотя б горела жизни нить И становилась дымом. И ничего не позабыть, — Заставить разум снова Вить из кудели дыма нить Сгоревшего былого.

Град Петра

Рождавшейся Империи столица — Санкт-Петербург — Петрополь — Петроград — Лишь при Империи Ты мог родиться И вместе с ней Ты встретил свой закат. Два века роста, пышного цветенья, — Архитектуры праздник

над Невой, Расцвет искусств, науки, просвещенья, Поэзии и чести боевой! Два века славы, блеска и покоя, Немногих перемен, недолгих гроз! Жизнь, как Нева, не ведала застоя, Ты, град Петра, все украшаясь, рос. Но славы вековой умолкли хоры, Империя приблизилась к концу, И прогремели выстрелы с «Авроры» — Салют прощальный Зимнему дворцу… Ты имени лишен, но Всадник Медный Руки не опустил, — придет пора, — Разгонит он рукой туман зловредный И впишет вновь на картах: Град Петра.

Дмитрий Кленовский

«Легкокрылым Гением ведомы…»

Легкокрылым Гением ведомы, Улетели птицы за моря. Почему же мы с тобою дома Этим хмурым утром ноября? Может, нужно было взять котомку, Палку, флягу, пару верных книг И пуститься ласточкам вдогонку Через лес и поле напрямик! Только тем, кто медлят, невозможно Причаститься радостей земли. Через все шлагбаумы, все таможни Невидимками бы мы прошли. И наверно б вышли мы с тобою Завтра утром к розовым камням, Тонким пальмам, пенному прибою — Золотым, благословенным дням. И наверно самой полной мерой Было б нам, дерзнувшим, воздано За крупицу настоящей веры, За одно горчичное зерно.

Прохлада

На рубеже последних дней Мне больше ничего не надо, Вокруг меня уже прохлада Прозрачной осени моей. Пусть стали медленней движенья И голос изменяет мне, Но сердца в полной тишине Красноречивее биенье. Ложится сумрак голубой На тяжелеющие веки, И так прекрасно быть навеки Наедине с самим собой.

1947

Долг моего детства

Двоился лебедь ангелом в пруду. Цвела сирень. Цвела неповторимо! И, вековыми липами хранима, Играла муза девочкой в саду. И Лицеист на бронзовой скамье, Фуражку сняв, в расстегнутом мундире, Ей улыбался, и казалось: в мире Уютно, как в аксаковской семье. Всё это позади. Заветный дом Чернеет грудой кирпича и сажи, И Город Муз навек обезображен Артиллерийским залпом и стыдом. Была пора: в преддверьи нищеты Тебя земля улыбкою встречала. Верни же нынче долг свой запоздалый И, хоть и трудно, улыбнись ей — ты.

1949

«Прозрачным сном прекрасна ночь моя…»

Прозрачным сном прекрасна ночь моя, Мне, пробудясь, листать не нужно сонник, И круглым хлебцем радость бытия Кладет мне утром Бог на подоконник. И, посолив отрезанный ломоть Дневной заботой, болью и тревогой, Прияв опять мою земную плоть, Я дальше мерю долгую дорогу. И с каждым днем она понятней мне: В ней поровну всего! И я доволен Не

только тем, что хлеб в моей суме, Но также тем, что этот хлеб — присолен.

1949

«Корзина с рыжиками на локте…»

Корзина с рыжиками на локте, А за плечом — мешок еловых шишек. Опушки леса ласковый излишек — Не царский ли подарок нищете! Затопим печку, ужин смастерим И ляжем спать на стружковой перине. Есть в жизни грань, где ты неуязвим, Неуязвим, как ветры и пустыни.

1951

«Пирог с грибами стынет на столе…»

Пирог с грибами стынет на столе. Меня зовут. Бегу огромным садом. Вот этот полдень, в Царском ли Селе Иль в Павловске, он здесь, со мною рядом. Он был хорош не только тишиной, Не только беззаботностью и ленью — Он был взыскательный учитель мой И научил высокому уменью: Уменью жить цезурою стиха, Как эти вот дворцы, аллеи, шлюзы, Как тот кувшин в бессмертных черепках, Откуда пили ласточки и музы.

1951

«Мы с тобою ее запомнили…»

Мы с тобою ее запомнили, Эту медленную весну: Гиацинты на подоконнике, Восковую их белизну. А за ними, весь в колких лужицах, Тихий дворик, московский, тот, Что — прикажет весна — закружится, Защебечет и зацветет. С Новодевичьего, с соседнего, Мерно пели колокола. И любовь наша тоже медленной, Вот как эта весна, была. Всё прилаживалась, примеривалась, Подмерзала то там, то здесь, Чтобы, словно сперва не веря в нас, После вдвое щедрей расцвесть. …Вспоминаешь, и в сердце — лужицы, Гиацинты, колокола И та девушка, в косах, в кружевце, Что тобою тогда была.

1951

Не забытое, не прощенное

Когда весной — чужой весной! — Опять цветет сирень, Тогда встает передо мной Мой царскосельский день. Он тронут ранней сединой, Ему за пятьдесят, Но молодой голубизной Его глаза горят. Он пахнет морем и руном Гомеровской строки, И гимназическим сукном, И мелом у доски; Филипповским (вкуснее нет!) Горячим пирожком, Девическим, в пятнадцать лет Подаренным, платком… Стучит капель, оторопев На мартовском ветру, Звенит серебряный припев Кавалерийских труб, И голуби, набив зобы, Воркуют на снегу. …Я всех забыл, я всё забыл, А это — не могу!

* * *

За годы зла, за годы бед, Со мной друживших там, Привык терять я даже след К покинутым крестам. Я схоронил отца и мать, Я схоронил друзей, Но их мне легче вспоминать, Чем запах детских дней. Всё, чем согрела жизнь меня, Я растерял — и пусть! Вот даже Блока больше я Не помню наизусть. И стало тесно от могил На дальнем берегу. …Я всех, я всё похоронил. А это — не могу!