Мы
Шрифт:
Мы подождали, пока остальные пассажиры вновь не уткнутся в свои газеты.
— Ты в порядке? — тихо спросила жена, как обычно спрашивают «Ты с ума сошел?».
— Со мной все чудесно, благодарю. — Мы проехали молча два или три километра, прежде чем я произнес: — Ясно, что во всем виноват я один.
— Не полностью. Примерно восемьдесят на двадцать.
— Нет необходимости спрашивать, в чью пользу.
Промелькнуло еще два километра. Она взялась за книгу, но страниц не переворачивала. Поля, склады, еще поля, задние дворы домов.
— Тем самым я имел в виду, что иногда ты могла бы поддержать меня в этих спорах.
— Я поддерживаю,
— Не припомню ни одного примера…
— Дуглас, я соблюдаю нейтралитет. Я Швейцария.
— В самом деле? Потому что лично мне совершенно ясно, на чьей ты стороне…
— Я ни «на чьей стороне». Сейчас не война! Хотя, Бог свидетель, иногда мне кажется, что мы действительно ведем военные действия.
Мы проехали через Брюссель, но я почти ничего не могу сказать о нем. Взглянув налево, я увидел парк и промелькнувший Атомиум, стальную конструкцию, созданную для Всемирной выставки, пятидесятую версию современного мира. Вот ее бы я с удовольствием посмотрел. Но в ту минуту я смог из себя выдавить только одно:
— Я нахожу такое отношение никуда не годным.
— Я все понимаю. — Конни погладила меня по руке. — Но он молод, а ты говорил так… напыщенно, Дуглас. Совсем как какой-нибудь старый хрыч, призывающий вернуться к воинской повинности [31] . А знаешь, на кого ты был похож? Ты говорил совсем как твой отец!
Раньше я такого не слышал. И не ожидал услышать. Мне понадобится какое-то время, чтобы это переварить, но Конни продолжала:
— Но почему ты не можешь смотреть на вещи проще? Нет, ты будешь без конца придираться к Алби. Я знаю, сейчас у тебя трудный период, Бог свидетель, и у меня тоже, но ты то полон энергии, то в депрессии, то сходишь с ума, то болтаешь без умолку, то поднимаешь бурю. Это… тяжело, очень тяжело. — И, понизив голос, добавила: — Ты себя нормально чувствуешь? Будь честным. Ты сможешь выдержать это путешествие или нам всем вернуться домой?
31
Воинская повинность существовала в Англии с 1951 по 1960 г. для мужчин 18–25 лет сроком на два года.
66. Мирные переговоры
Я нашел его, когда мы пересекали Антверпен, он сидел на высоком стуле у буфетной стойки и поедал чипсы «Принглс» прямо из упаковки. Глаза у него, как я заметил, были слегка красные.
— Вот ты где!
— Вот где я.
— Ищу тебя от самого Брюсселя! Даже подумал, что ты сошел с поезда.
— Нет, я здесь.
— Не слишком рано для чипсов?
Алби вздохнул, и я решил не заострять на этом внимания.
— Война — эмоциональная тема.
— Да. Знаю.
— Кажется, я вышел из себя.
Он перевернул пакетик и вытряхнул остатки чипсов себе в рот.
— Твоя мать считает, что мне следует извиниться.
— А ты должен делать все, что говорит мама.
— Нет, я сам хочу. Я хочу извиниться.
— Все нормально. Проехали. — Он облизнул палец и начал подбирать крошки со дна.
— Так ты идешь, Эгг?
— Через минуту.
— Ладно. Ладно. Рад, что увидишь Амстердам?
Он дернул плечом:
— Жду не дождусь.
— Да. Я тоже. Я тоже. Что ж… — Я опустил руку на его плечо и тут же убрал. — Увидимся через минуту.
— Пап!
— Что, Алби?
— Я бы пошел с тобой на военное кладбище, если бы ты захотел. Просто есть другие
— Хорошо, — сказал я. — Постараюсь запомнить. — Я огляделся, пытаясь решить, чем бы таким зацементировать перемирие. — Хочешь еще чего-нибудь? У них тут есть вафли. Или «Киндер буэно»?
— Нет, мне же не шесть лет.
— Действительно, — сказал я и вернулся на место.
Вот, пожалуй, и все, что случилось с нами в Бельгии.
67. Грахтенгордель
Я здесь бывал и раньше, один раз с Конни, а также на конференциях, поэтому мой опыт был несколько односторонним, причем воспринимать Амстердам как город греха для меня было так же странно, как считать, что Челтнем — это средоточие наркопритонов. Оба облика Амстердама, благопристойный и сомнительный, явились нам почти сразу, пока мы волокли наши чемоданы по улицам, ведущим на запад от центрального вокзала к каналу Кайзерграхт; прекрасные, высокие дома семнадцатого века, незашторенные окна гостиных и кухонь с медными сковородками, маленькие сувенирные лавки, торгующие блокнотами и свечами, витрины с розовой подсветкой и с проститутками в бикини, пьющими чай из кружки, булочная, кафе, заполненное обкуренными скейтбордистами, магазин велосипедов. Амстердам был законодателем мод для европейских городов; архитектор, возможно босой и небритый. Привет, парни, зовите меня Тони! — говорит Амстердам своим детям и наливает каждому по кружке пива.
Мы пересекли мост у Херенстраат.
— Наш отель находится в Грахтенгорделе, который начинается здесь. Грахтенгордель буквально означает «пояс каналов»! — Я слегка задохнулся, но был настроен поддерживать обучающий элемент нашей поездки. — На карте он выглядит чудесно, этакая серия концентрических кругов, похожих на кольца спиленного дерева. Или подковы, одна в другой…
Но Алби не слушал; он был рассеян и только смотрел по сторонам.
— Бог мой, Алби, да тут настоящий рай для хипстеров, — сказала Конни.
Мы посмеялись над этим, хотя я бы затруднился дать определение хипстеру, если только оно не относилось к симпатичным велосипедисткам в огромных очках и винтажных платьях. Почему молодежь в других городах всегда кажется такой привлекательной? Неужели голландцы прогуливаются по улицам Гилфорда или Бейзингстока, а сами думают: боже мой, только посмотрите на этих людей? Возможно, нет, но Алби определенно оживился в Амстердаме. Париж, как я подозреваю, несмотря на всю свою элегантность и грацию, оказался для Алби немного тяжеловат. Но здесь — здесь был город, с которым он мог сладить. Вопрос, какой возникал при любой поездке в Амстердам, заключался в том, сколько времени пройдет, прежде чем секс и наркотики заявят о себе?
Как оказалось, меньше восьми минут.
68. Сексодром
Отель, рекламировавший себя как «бутик» и казавшийся вполне приятным на фотографиях веб-сайта, своим декором напоминал дорогущий бордель. Администратор, привлекательный и любезный трансвестит, приветствовал нас новостью, что мне и Конни предоставлены апартаменты для новобрачных — «ироничный люкс», подумал я, — и направил нас по коридорам, разнообразно отделанным черным шелком, атласом и пластмассой, мимо крупномасштабных эстампов с изображением госпожи в корсете верхом на возбужденной пантере, языка в стиле поп-арт, играющего парой вишен с непонятной целью и озабоченной японской дамы, обремененной веревками с различными узлами.