Мятеж
Шрифт:
Артмана словно передёрнуло. И голос его вдруг стал отчётливо усталым.
— Когда-нибудь мы освободимся. И от вас, и от них. А пока мы просто воюем, как можем. Вот и вся история. И чего я распинаюсь, будто тебе не плевать.
Илиа Фейи отключил вокорр.
Фанатики. Трёпаные фанатики.
Они ненавидят собственных избранных ещё больше, чем нас, непрошенных спасителей. Да куда там, они ненавидят самих себя. За слабость, за бессилие. И с момента окончания Века Вне они в этом ни на каплю не изменились.
Космическая цивилизация социопатов.
Которая, кажется, затевает в этот
Илиа Фейи вновь развернул перед собой топограмму местного звёздного скопления, на котором уже благополучно прогорели нежданные сверхновые, и потому стало совсем пусто. Обе группировки кораблей артманов пришли в движение, но «Лебедь» Воина по-прежнему дрейфовал без малейших признаков активности.
О чём тот сейчас думает?
За это знание Илиа Фейи дорого бы дал, но спросить напрямую в данном случае не поможет, даже хвати у шпиона на это смелости. Осталось дожидаться результата, как всегда, на шаг позади, несуразный наблюдатель, висящий на самой грани субсвета.
Илиа Фейи вспомнил свой последний разговор с соорн-инфархом, который состоялся, по нелепому стечению обстоятельств, в гравитационном колодце какого-то заштатного артманского мирка, в обстановке ничуть не соответствующей торжественности момента — расставанию на столь долгий срок. Соорн-инфарх тогда взглянул на Илиа Фейи и вдруг поинтересовался, почему его спутник до сих пор таскается с ним по чужим звёздным скоплениям, а не открыл, как другие кафедру дома, в приличном университете, не свил там себе нидулу, и почему у него самого до сих пор нет ни единого аколита. Илиа Фейи сбивчиво ответил тогда, что пока не готов кого-то учить, и что должен сам сперва достойно принять науку премудрого соорн-инфарха. Тот покивал, и они распрощались. И с тех пор Илиа Фейи даже не подозревал, где его учитель и когда он вернётся.
Такая вот странная притча.
И словно иллюстрируя её, «Лебедь» в центре проекции начал набирать величину дипольного момента.
Кажется, решение принято.
Илиа Фейи тут же погрузил собственный корабль в кокон топологического пространства пустотности. Пускай артмана сейчас опять стошнит на покрытие пола, беспокоиться ещё и по этому поводу — увольте.
Преследование корабля в шестимерном пространстве похоже на фехтование с невидимкой — сколько ни тыкай сослепу в пустоту, результат будет один. Но если тщательно проследить прожиг от точки входа до точки выхода, то гадать не придётся, фрактальные жвалы нейтринных потоков в вашем полном распоряжении. А уж в чём в чём, а в недостатке тщательности Илиа Фейи никто не мог обвинить. За долгую карьеру никому не нужного межгалактического шпиона ему не раз приходилось проделывать этот номер. Проделаем ещё раз.
Юбилей Победы был безнадёжно испорчен, но Судья по этому поводу не чувствовал ни нотки огорчения. Напротив, в нём царила какая-то невысказанная дерзость, некая скрытая под мантией человека, олицетворяющего Закон, потаённая искорка неповиновения установленному порядку, вполне приличествующая простому индивиду, но для самого Судьи подобное игривое настроение было в новинку.
Если он когда-либо ранее и испытывал радость от внезапно свалившегося на него «праздника непослушания», то было это так давно, что и не упомнишь.
Всю свою жизнь Судья что-то символизировал — честь, долг, справедливость, воздаяние, даже саму Судьбу с большой буквы. Без малого семьдесят лет он вынужденно принимал этот груз и относился к нему с куда большим благоговением, чем то казалось со стороны. Хотя люди,
Судья не просил этого бремени, которое жило с ним ещё задолго до того, как он собственно и стал Судьёй. Был ли у него шанс стать чем-то другим? Покинуть этот мир он не мог себе позволить физически, а оставаясь — так или иначе он становился символом той Победы, а значит, должен был выбирать себе стезю, в достаточной степени оправданную всеми обстоятельствами. Из прошедших семидесяти лет пятьдесят два года он носил эту мантию, и уже так с ней сросся, что, казалось, даже в быту его плечи продолжали сгибаться под привычной тяжестью.
Впрочем, он и не думал об этом вовсе.
Жизнь его даже в суматохе преддверия Дня Победы представляла собой череду заранее спланированных мероприятий. Поскольку секретариат в те дни благоразумно пребывал на академических каникулах, то это были сплошь различные организационные или торжественные заседания, куда Судью звали при всяком благовидном предлоге и вовсе без оного, также в его расписании значились парадные открытия мемориалов и общественных зданий, в особенности составленный секретарями ежедневник упирал на скорое открытие третьей нити планетарного лифта, в наблюдательный совет за строительством которого мировая Интендантская служба под номером первым, разумеется, занесла Судью.
Также в ежедневнике была всякая мелочь вроде торжественных концертов, но их Судья как раз посещал с удовольствием. Что же касается остального, оно было традиционным отягощением его должности, так что приходилось мириться и с этим.
На самом юбилее, разумеется, Судье, как одному, если не сказать единственному из живых символов Победы, отводилась ключевая роль, и весь битый день от прохладного утра со смотр-парадом Ополчения и до самого вечера с салютами и фейерверками, ему надлежало всё и всячески почтить своим присутствием, произнести там душеспасительные речи и воззвать к высоким чувствам сограждан.
Юмор тут состоял хотя бы в том, что даже если Судье захотелось бы вдруг избежать этой, за столько-то лет, рутины, то он бы, наверное, даже не смог измыслить себе возможной причины, по которой всё заведённое вдруг бы прекратило свой непреложный бег, подобно тому, как было и десять, и двадцать лет назад.
Он в сотый раз взывал бы к героизму из прошлого и настоящего, пророча наступление светлых мирных времён, когда человечество в целом объединится под знамёнами гуманистических ценностей. Традиционный символ веры в устах достойнейшего из достойнейших. Судья даже самого себя сумел уговорить, что та Победа была действительно победой, то есть продуктом напряжения силы воли миллионов людей, преодолевших все препоны на пути от тяжкой тени всеобщей гибели в горниле войны к успешному и почти безоблачному движению в будущее, которое мы называем «настоящим».
Но даже сквозь поволоку полуистёртых воспоминаний Судья всё равно не мог избавить себя от груза сомнений — в чём был его личный вклад в ту Победу, и не простая ли случайность, пусть и его рукой, тогда стала истинной причиной всего, что случилось. И потому ему с каждым годом всё труднее давались эти речи. И потому он бы всё отдал, чтобы прекратить хотя бы этот неловкий синдром самозванца.
Но и тут от его пожеланий ничего, ровным счётом ничего не зависело, ибо случилось всё само. Ровно за три дня до означенного семидесятилетнего юбилея в пределах ЗВ Имайна появился корабль.