Мысли о мыслящем. О частной реализации концептуального подхода к опыту экзистенции
Шрифт:
Вопрос о том, может ли сущее возникнуть из не-сущего, рассматривался еще древними философами, в частности Аристотелем и Нагарджуной. Последний руководствовался недвусмысленными определениями: «Что есть существующее, то именно существующее. А что несуществующее, то именно несуществующее. Таким образом, у этих двух должна быть взаимная противоположность» [98] . В силу взаимной противоположности существующее не может произойти от несуществующего. В том же духе мыслили древние греки (суть их аргументации можно свести к афоризму Парменида: «Ибо есть — бытие, а ничто — не есть» [99] ). Аристотель в первой книге своей «Физики» вроде бы соглашается с господствовавшим мнением: «Мы и сами говорим, что ничто прямо не возникает из не-сущего…» [100] . Однако далее он вносит важное уточнение, которое в последующем его сочинении приобретает такую формулировку: «…все возникает из
98
Древняя Индия: Язык, культура, текст. — М.: Наука, 1985. С. 158.
99
Фрагменты ранних греческих философов. Часть I. — М.: Наука, 1989. С. 288.
100
Аристотель. Физика, I, 8.
101
Аристотель. Метафизика, XII, 2.
С другой стороны, попробуем задаться вопросом: как сущее может возникнуть из сущего? Ведь сущее уже существует. Если сущее возникающее идентично сущему существующему, то, значит, это одно и то же сущее, пребывающее неизменным, которое мы почему-то воспринимаем в состоянии становления. Если же в сущем возникающем содержится нечто, чего нет в сущем существующем, то откуда появляется это нечто? Оно ведь не может появиться из не-сущего (таково наше исходное предположение); выходит, ему просто неоткуда взяться? Следовательно, если сущее все же когда-то возникло, то именно из не-сущего.
Итак, тезис Канта, с которого началась эта глава, похоже, перевешивает по своей убедительности антитезис. Чтобы еще больше удостовериться в этом, давайте разберемся, в чем смысл понятия пустого времени.
На первый взгляд пустое время, в котором не происходит никаких событий, представляется таким же абсурдом, как и пустое пространство. Однако оно поддается измерению. Для этого его лишь нужно сопоставить с течением событий в нашем привычном времени. Например, мы можем установить, что на сломанных часах стрелки оставались неподвижными в течение десяти минут, фиксируя этот временной интервал по исправным часам. В этом случае нет необходимости изобретать новую систему измерений. Похожим образом, чтобы получить шкалу отрицательных значений на оси координат, нам достаточно просто зеркально отобразить шкалу положительных значений. А вот с пустым пространством аналогичный прием не сработает. Поскольку оно представимо лишь вне материи, а значит и вне сферы бытия, то нам некуда будет приложить даже воображаемую линейку [102] .
102
Для сравнения, вот известное рассуждение Архита Тарентского, жившего в IV в. до н. э.: «“Окажись я на краю Вселенной, то есть на сфере неподвижных звезд, мог бы я вытянуть вовне руку или палку или нет?” Допущение, что не мог бы вытянуть, нелепо. Но если вытяну, тогда то, что вовне, окажется либо телом, либо местом… Таким образом, сколько раз не допускай [все новую и новую] границу Вселенной, [отодвигая ее все дальше и дальше,] всякий раз он будет аналогичным образом подходить к ней и задавать тот же самый вопрос…» (Фрагменты ранних греческих философов. Часть I. — М.: Наука, 1989. С. 455). Допустить, что у мира есть граница, к которой можно подойти, значит уже неявно предположить отсутствие у него подлинной ограниченности. Чем может быть та граница, в которую мы упремся? — «либо телом, либо местом», то есть фактически никакой границы нет, а есть лишь новая для нас область материи и пространства. Однако материя (и соответствующее ей пространство) может быть организована таким образом, что, не имея осязаемой границы, она все же является ограниченной, конечной. Примером может служить двухмерная поверхность шара, которая не имеет границ в двух измерениях, но ограничена в трехмерном пространстве.
В отличие от пустого пространства, являющего собой чистую абстракцию, пустое время все же имеет некоторый смысл. Если сейчас, в данный момент, происходят некие события, изменения, то этого вполне достаточно, чтобы задать единицу шкалы времени, которая не утратит свое значение даже при тех гипотетических условиях, когда никаких событий не происходит (до возникновения мира или после его исчезновения). Такое время, рассматриваемое в своей бесконечной длительности, — синоним вечности. В нем теоретически возможны периоды, когда время является потенциальным, то есть пустым, свободным от событий.
Еще одна характерная черта времени, отличающая его от пространства, — анизотропность, выражающаяся в односторонней направленности и необратимости. То, что «стрела времени» нацелена из прошлого
Стивен Хокинг в своей популярной книге «Краткая история времени» выделил еще две разновидности стрелы времени, помимо психологической (упомянутой выше): термодинамическую и космологическую. Первая связывается с возрастанием энтропии, вторая — с расширением Вселенной. Однако оба этих фактора представляются лишь малосущественным дополнением, попыткой физиков перевести загадочный и многогранный феномен времени в привычную плоскость «объективных» явлений и истолковать в знакомых терминах.
Конечно, если чашка упадет со стола и разобьется, то это можно трактовать в соответствии со вторым началом термодинамики как необратимое увеличение энтропии, или неупорядоченности. Но даже если чашка соберется из осколков и запрыгнет обратно на стол, то это не будет означать, что время обратилось вспять. Просто сначала мы станем свидетелями того, как она разлетается на осколки, а потом — как они соединяются и возвращаются на исходную позицию. Все это будет происходить в линейном времени.
Точно так же независимо от того, расширяется Вселенная или сжимается, мы будем наблюдать последовательное изменение расстояний между объектами. Направленность этого процесса никак не влияет на необратимость времени.
И рост энтропии, и расширение Вселенной — это просто примеры причинно-следственных связей, которые мы выявляем в окружающем мире и фиксируем в своем сознании. Так что все сводится к вопросу, почему мы воспринимаем течение событий направленным от причины к следствию.
Согласно Канту, понятия пространства, времени и причинности известны нам априорно. На самом деле последнее можно рассматривать как сочетание двух первых, а именно как принцип, в соответствии с которым состояния объектов в пространстве изменяются с течением времени. Кант хотел видеть в причинности всеобщий закон, действующий с необходимостью и не сводимый к индукции, поэтому постулировал ее заданность а priori. Однако мы не можем быть уверены, что из одного какого-то явления всегда с необходимостью следует некое другое, — именно потому, что это явления. Все, что нам известно, — это последовательность явлений, в которой их фиксирует наше сознание. В этой последовательности мы можем вычленять отдельные пары событий и считать более раннее из них причиной, а более позднее — следствием, но есть риск, что мы ошибемся. То, в чем мы по-настоящему можем быть уверены, — это только порядок этих событий, сохраняемый нашей памятью и обусловленный ее устройством.
Способность воспринимать события последовательно, то есть во времени, можно сказать, действительно дана нам априорно. Было бы справедливо, если б относительно априорности времени Кант привел рассуждение, аналогичное тому, что он представил о пространстве (чего он, однако, делать не стал [103] ): «Пространство есть не что иное, как только форма всех явлений внешних чувств, т. е. субъективное условие чувственности, при котором единственно и возможны для нас внешние созерцания. Так как восприимчивость субъекта, способность его подвергаться воздействию предметов необходимо предшествует всякому созерцанию этих объектов, то отсюда понятно, каким образом форма всех явлений может быть дана в душе раньше всех действительных восприятий, следовательно, а priori…» [104] . Способность подвергаться воздействию предметов, то есть того, что выступает в качестве их сущности (ведь явления сами по себе никаких воздействий не оказывают — они не источник, а результат воздействий), очевидно, характеризует субъекта не как явление, а как вещь в себе. Отсюда и априорность представления о пространстве. То же самое следует сказать о способности воспринимать внешние воздействия и собственные внутренние состояния в однонаправленном линейном порядке, с чем связано априорное представление о времени.
103
О времени Кант говорит только то, что «оно определяет отношение представлений в нашем внутреннем состоянии» (Кант И. Критика чистого разума. — М.: Мысль, 1994. С. 56). Но он не указывает на сущностную основу такого «внутреннего созерцания» и рассматривает его исключительно как специфическое представление.
104
Кант И. Критика чистого разума. — М.: Мысль, 1994. С. 52-53.
Эта линейность восприятия представима как направленное движение, только происходит оно не в пространстве, а во времени. Собственно, из предыдущих глав должно быть ясно, что время в моей концепции — это тоже пространство, четвертое его измерение. Однако измерять в нем расстояния в метрах невозможно, именно в силу его анизотропности. Мы, как и все, что нас окружает (включая наши измерительные средства), претерпеваем последовательный ряд изменений, которые нельзя обратить вспять. Чтобы освободить «место» для возвратного движения, предыдущие состояния, которые формируют прошлое, должны вернуться из актуального бытия в потенциальное. Но возможен ли такой переход? Прежде чем ответить на этот вопрос, вновь обратимся к доказательству тезиса Канта.