На арене со львами
Шрифт:
— Наш ответ вам известен заведомо: если президент за вас, значит, и мы тоже за вас! — воскликнул профсоюзный вождь самым сердечным и искренним тоном.
Завтрак с грехом пополам продолжался. Приносили одно изысканное блюдо за другим, но гости к ним едва прикасались и, как только позволили приличия, стали откланиваться один за другим. Я досидел до конца — не мог допустить, чтоб старикан остался за столом один. Наконец, мы, последние, поднялись из-за стола и вместе с вице-президентом перешли в гостиную. Вслед за нами в дверь влетел кто-то из вице-президентовых помощников с пачкой газет. Старикан взял газеты. Это был дневной выпуск. Я заглянул через его плечо и увидел крупный заголовок: ПРЕЗИДЕНТ ПОДДЕРЖИВАЕТ ЭЙКЕНА.
Вице-президент весь съежился и стал как будто меньше
— Значит, и этот сукин сын меня в конце концов продал?
Профсоюзного вождя давно не было, он ушел одним из первых, поклявшись в вечной любви и уважении к вице-президенту. Интересно, как он ответил бы на этот вопрос? Я пожал плечами: старикан знал, что я хоть и в своре, но не заодно со сворой.
— Да, видно, я и в самом деле состарился,— сказал вице-президент.— Иначе я разгадал бы, что они затевают.— Он бросил газету на диван и вынул сигару изо рта.— Что ж,— проговорил он,— мне по крайней мере легче, чем пришлось в свое время дядюшке Джо Кэннону, когда мы с ним заседали в палате представителей. Ему тогда уж восемьдесят второй год пошел, и всем было известно, что он давным-давно расстрелял весь свой порох. Однажды, на каком-то заседании, вздумалось ему задать вопрос некой даме, которая тогда была членом палаты, вот он и говорит: «Вы позволите, сударыня?»,— а она так мило улыбнулась: «Могу ли я отказать джентльмену из Иллинойса?», причем дядюшка Джо ухмыльнулся в свою седую бороду, подмигнул залу и прошептал сценическим шепотом, так что было слышно даже на галерее: «Боже ж ты мой, дама согласна, как же ей отказать джентльмену из Иллинойса. Но что мне-то теперь делать?!»
Возможно, у вице-президента было в запасе кое-что, о чем мы и не подозревали, но это мне уж потом пришло в голову. В тот же день после того, как Эйкен официально объявил, что выставляет свою кандидатуру в президенты, вице-президент выступил по телевидению и сказал, что, несмотря на появление столь сильного соперника, он не выходит из игры. Старикан сделал это для партии, он всегда ставил ее интересы выше личных; я порой даже думаю, что такая верность способна перенести любой удар, простить самое черное предательство. «Как же иначе,— сказал он мне как-то потом,— ведь эти люди, в сущности, сделали меня вице-президентом!» И он согласился на еще один раунд, наверное самый трудный и решающий. Припять участие в первом туре, а потом передать свои голоса Эйкену, чтоб обеспечить ему большинство; на этом миссия старикана заканчивалась.
— Именно так мы себе все и представляли,— сказал Мэтт.— Когда вице-президента сбросили со счетов, наши люди решили, что теперь — все, больше нам тревожиться не о чем, но мы с Хантом и Кэти знали, что вице-президент нам не страшен, а вот Эйкен — это дело серьезное.
— Может, вы, ребятки, не знаете,— сказал О’Коннор, который уже понемногу избавлялся от своей мрачности,— но я тогда впервые попал на предвыборный съезд, и, должен вам сказать, более пошлого зрелища мне в жизни не приходилось видывать. Телевизионщикам там делать было нечего. А речи — господи боже мой! Как говорят у нас в Бостоне, вода лилась с трибуны рекой и затопила весь зал. Если где-то и шла какая-то жизнь, то только за кулисами. На сцене же шла сплошная говорильня, а в зале множество людей, и никто толком ничего не знает, ни в чем не разбирается, большинство сладко спит, прикрыв тупые физиономии газетами. Представляете, какое позорное зрелище являли собою экраны телевизоров? Интереса заслуживало только одно место — конечно, с точки зрения телевизионщика: холл в гостинице, где помещался штаб съезда. Там еще теплилось некое подобие жизни — играли оркестры, торжественно шествовали процессии, кипели честные кулачные бои. Там телевизионщик мог развернуться и что-то показать. Посреди холла сложили бревенчатую хижину, чтоб рекламировать вице-президента —
Но эта старая перечница — как его там звали, Бингем, что ли? — вывесил в холле конфедератский флаг, огромный, от пола до потолка, а его девочки раздавали значки с надписью: «Юг еще воспрянет!» Вы знаете, я не лицемер, но, по-моему, это уже перешло всякие границы. Хотя, конечно, южаночки с этими значками были девки что надо — в конфедератских мундирах, коротеньких юбочках, в ковбойских шляпах, при шпагах, все раскрасотки, как на подбор, и все до мозга костей расистские лицемерки! Ох, и дали мы огонька с одной из этих расисточек! Я ее пригласил позавтракать, вином попотчевал — все честь по чести, потом пригласил снова, и после шестой или седьмой рюмки — они там на Юге не отстают от мужчин — говорю своей расистской красоточке: «Идемте, мой генерал. Нас ждут великие дела!»
— Как вас понять, сэр? Куда вы меня зовете?
— Ко мне в номер,— отвечаю без запинки,— Там у меня из окна такой дивный вид открывается!
— Но я выпила много виски, сэр, и если я поднимусь к вам в номер, вы, чего доброго, захотите, чтобы я легла с вами в постель.
— Совершенно верно,— говорю,— но ведь и сам я тоже лягу, полюбим же друг друга.
— Как вы могли такое подумать, сэр, и за кого вы меня принимаете?
Тогда я открыл свой главный козырь.
— Генерал,— говорю я гнусаво, как истый уроженец Юга,— вы разве не знали, что я — ирландец родом с Юга?
И тут в глазах моей конфедераточки вспыхнул такой восторг, что на белках загорелись звезды и полосы.
— Ах, сэр, кто бы мог подумать… в таком случае идите к себе и ждите, мне надо переодеться.
— Переодеться? — спрашиваю.— Зачем? Вам не понадобится одежда, поверьте мне, мой генерал!
— Как вы не понимаете, сэр… Не могу же я войти в номер к мужчине в мундире!
— Хватит нам голову морочить,— сказал Гласс,— уж на что я человек легковерный, но это, право, ни в какие ворота не лезет.
— Ей-богу, так оно и было, я ни слова не выдумал,— сказал О’Коннор.— Эта расисточка вскорости стала моей первой женой. Из-за нее-то мне и пришлось расстаться с Андерсоном. Она уверяла, что он коммунист. Через некоторое время она захотела, чтобы я вступил в ку-клукс-клан, и тогда я с ней расстался. Но в постели она забывала о политике, потому я на ней и женился. И она была неутомима. Иногда даже скучаю но ней, право слово.
— Да, вы неплохо развлекались,— сказал Мэтт Грант с неприязнью,— а мы тем временем работали, как каторжники. Хант целыми днями носился то на одно совещание, то на другое, а если не было совещаний, беседовал с избирателями у себя в номере, или говорил с кем-нибудь по телефону, или же выступал по телевидению. Не знаю, когда он спал и спал ли вообще, я, во всяком случае, четверо суток не ложился и глаз не смыкал.
Хант каждый день давал журналистам пресс-конференции и, несмотря на такую зверскую нагрузку, умудрялся выглядеть бодрым, спокойным и уверенным в себе, как банкир. Мы с самого начала попридержали кое-какие сведения и теперь вполне могли создать впечатление, будто на нашу сторону каждый день переходят все новые делегаты и даже целые делегации. Не знаю, обмануло это кого-нибудь или же нет, но сами мы ясно отдавали себе отчет, что хвастать нам особенно нечем. «Все решит последний опрос,— говорил Хант,— нужно загнать их в тупик и посмотреть, куда зверь подастся». Увы, я уже подозревал — куда именно.