На арене со львами
Шрифт:
Примерно в это самое время у Кэти возникли опасения, что они замыслили похитить у нас голоса. Видит бог, не зря она боялась. Конечно, руководители съезда действовали по указке Белого дома, а Белый дом, сами понимаете, на указки не скупился. Уж как они старались не допустить на съезд некоторых из наших делегатов, чего только не измышляли, но мы предвидели, что они пустят в ход этот давний трюк, и заготовили для своих людей нужные мандаты целыми пачками. Мы тоже постарались дать им подножку, хотя лично я был категорически против этого. Хант хотел изгнать со съезда оголтелых конфедератов и потребовал, чтоб все делегаты принесли «присягу благонадежности», тогда, по нашим подсчетам, для завоевания большинства
У нас была твердая договоренность, что главе одной из наших делегаций дадут возможность подать реплику с места, и вот он в назначенное время встал и принялся размахивать флагом своего штата, но председатель сделал вид, будто не замечает его, словно он машет флагом не в десяти шагах от него, а где-нибудь за тысячу миль, у экрана телевизора. В общем, слова ему не дали, и резолюции нашей он зачитать не мог,— мы, разумеется, должны были предвидеть это с самого начала. А для изложения нашей программы со всеми пунктами о сезонных рабочих и о неограниченной власти партийных лидеров нам предоставили пять минут в ходе прений, так что мы едва успели уложиться. Я и это предвидел с самого начала. Хорошо, хоть голосование было не тайное и все видели, что за нас немало рук поднялось.
Конечно, сила была на их стороне, зато народ стоял за нас. И хоть они заполнили все ярусы и балконы конторщиками и письмоводителями, которые готовы были выкрикивать по команде имя Эйкена или вице-президента, им это вышло боком, потому что истинную толпу, подлинных представителей народа собрали мы, и эти люди устраивали демонстрации на улице возле здания, где проходил съезд, и возмущались, что их не пускают внутрь.
Оттого и случилось то, что нам предсказывал Дэнни: зрители все время видели по телевидению нас, потому что телевизионщики спешат туда, где происходит что-то интересное, а в зале вообще ничего не происходило; ребята с телевидения подумали, что в городе начинается мятеж, а в итоге вся Америка уверовала, что весь народ за нас, а лидеры закрыли перед массами двери съезда, и кто его знает — может, так оно и было на самом деле. Только нам-то это не особо пошло на пользу. Сидящим в зале наплевать на народ.
Не удивительно, что Кэти начали преследовать навязчивые идеи. «Облапошат нас эти сволочи, ох, облапошат»,— твердила она. Кэти, когда шел съезд, начала ругаться не хуже любого мужчины, и я ее ничуть не виню, хотя лично мне неприятно слышать, когда женщины так выражаются. «Да неужто в этой проклятой стране нет законов? — спрашивала она меня.— Неужто мы позволим им облапошить нас, как они облапошили при обсуждении программы? Неужто мнение народа ровным счетом никого не интересует? Мы весь этот год выбивались из сил, и неужто все впустую? Ведь Хант победил на первичных выборах, он — единственный, за кого проголосуют честные люди!» В гневе Кэти становилась необыкновенно хороша, хоть и вымоталась за эти дни до крайности: синие глаза мечут пламя, а лицо совсем как у королевы, которую ведут на казнь.
И вот в тот день, когда должна была состояться первая перекличка, у нас произошел срыв, вы сказали бы, наверно, что мы, в конце концов, не выдержали напряжения. Хант готовился к очередной пресс-конференции; формально он все еще шел впереди — победы на первичных выборах чего-нибудь да значили, но все знали, что Эйкен его настигает. Эйкен за эти несколько дней сумел показать, на что он способен. Конечно, при той поддержке, какую ему оказывали, любой кандидат моложе семидесяти, если только у него раньше судимостей не было, живо вырвался бы в первые ряды. Словом, мы понимали, что на пресс-конференции спрашивать нас будут главным образом об Эйкене — репортеры
Я, конечно, не хочу обидеть никого из присутствующих, но, по-моему, в политике нет ничего хуже гнусной повадки газетчиков, которые почуяли запах крови и, как стая волков, подбираются к жертве, готовясь вонзить в нее зубы. Не примите это на свой счет, но уж очень часто мне приходилось такое наблюдать. И Ханта они обглодали бы до последней косточки, прояви он только малейшую слабость. Телекамеры в тот день выстроились против него, точно орудийная батарея, а сукины дети с блокнотами ждали сигнала начать травлю, чтобы телезрители по всей стране увидели на экранах, как хлынет кровь. Ничего не поделаешь, кто живет милостью прессы, от прессы и гибнет; так что пока Ханту накладывали грим перед съемкой, я кратко излагал ему последние новости, из которых явствовало, что в первом туре мы победим, по преимущество будет незначительное. Кэти сидела на кровати и глядела, как Ханта гримируют. А потом вдруг говорит:
— Это просто смешно.
— Что?
Я подумал, она насчет моих слов проехалась.
— Смешно и глупо размалевывать физиономию, как девица перед первым балом.
Хант вскочил, сорвал полотенце, которое прикрывало ему грудь до самого подбородка.
— Ты думаешь, мне по душе ломать комедию, шута из себя корчить? — Он швырнул полотенце на пол.— Думаешь, мне по душе этот дурацкий балаган? — крикнул он.
— Ступайте,— сказал я гримеру,— да закройте за собой дверь.
Гример вышел, оглядываясь на Кэти, которая тоже вскочила и накинулась на Ханта, как кошка на мышь.
— Да, черт возьми, по душе! Мне смотреть на тебя тошно! — закричала она в ответ.— Ты корчишь из себя бескорыстного правдолюбца, а сам попросту рвешься к власти, как твой отец!
— Вот сука,— сказал Хант тихо, но угрожающе.— Теперь ты так обо мне думаешь, а кто втравил меня в эту авантюру, кто меня подстрекал, кто разжигал мое честолюбие, кто мне внушал, будто я семи пядей во лбу, так что, в конце концов, у меня не осталось другого выхода…
— Ну, НУ, будет вам,— сказал я,— вы оба вымотались, и незачем теперь…
— Не лезьте! — оборвала меня Кэти, не отводя глаз от Ханта.— Ты хочешь обвинить в своем провале меня и ждешь, что я покорно приму это обвинение, стану перед тобой пресмыкаться? Ну нет, голубчик, ошибаешься! Я вообще не хотела уезжать из Нью-Йорка в этот твой дерьмовый штат. Не я хотела стать сенатором, а ты. И если б не твои высокие, недосягаемые принципы, я давно обеспечила бы тебе победу. Но ты…
— Мэтт,— прервал его Морган,— пожалуй, это все же их личное дело, вам не кажется?
— Нет, черт возьми, не кажется. Будемте откровенны. Вспоминать, так уж вспоминать все, как было, а этот эпизод один из самых достоверных, и я сыграл в нем далеко не последнюю роль.
— Да погодите же! — прикрикнул я на них.— Послушайте раз в жизни, что скажу я! — Видно, на этих баловней судьбы, капризных, как малые дети, никто еще не повышал голоса, а уж тем более Мэтт Грант, и поэтому они просто опешили. А меня это лишь пуще раззадорило.— Я работал, как вол, четыре года, четыре года делал за вас всю самую черную, самую неблагодарную работу не для того, чтоб вы сейчас переругивались во всеуслышание, на потеху публике. Без меня, Хант, вы не сумели бы ответить ни на одно письмо, а вы, Кэти, может быть, предпочли бы задавать тон в каком-нибудь нью-йоркском салоне, но вы вместо этого приехали с Хантом сюда да еще меня с собой приволокли. А потому извольте сейчас же взять себя в руки хотя бы из уважения ко мне. И это самое меньшее, что вы можете сделать из уважения ко мне, будь я проклят!