На берегах Южного Буга. Подвиг винницкого подполья
Шрифт:
– Нет. Эта тоже Наташа, но другая.
Теперь все было ясно. Игорь шел домой, ощущая сладость победы, знакомую и ни с чем несравнимую сладость спортивного выигрыша. Это было то самое чувство, которое в свое время заставляло его ликовать после удачной шахматной партии, после любого выигранного пари, каким бы пустячным ни был сам повод. Ни одна серьезная удача в жизни не могла бы, кажется, принести ему столько радости, как эти маленькие победы, неизменно одерживаемые во всех бесчисленных спорах и играх, которые он сам же обычно и затевал.
Игорь шел и думал о том, как все-таки хороша весна: вот уж и деревья стали зелеными, и стаи птиц летают над городом, и самый воздух стал каким-то другим,
И вдруг ему стало стыдно своего хорошего настроения. Он стал думать о деле, о том, как они с Ваней начнут собирать паспорта у незнакомых людей, которых нужно спасти от угона в Германию, потому что это свои, советские люди. Но и эта мысль неожиданно обернулась чем-то радостным и даже веселым. Он вспомнил о Наташе Ямпольской. Что за чудеса происходят на свете: получается замкнутый круг, и знает об этом он один! Надо будет сказать Бевзу. Или не надо? Нет, лучше сказать, пусть знает на всякий случай. А все-таки Ляля – болтушка. Не удержалась!.. На ее месте… А впрочем, на ее месте он поступил бы, наверно, так же. Ну и ловко же удалось ему выведать имя!.. А с враньем насчет поездки вышло нехорошо. Впредь надо быть осмотрительней.
Он припомнил во всех деталях этот злополучный разговор, и мысль, неожиданная и тревожная, которая тогда еще мелькнула в сознании, теперь захватила его целиком. А почему бы в самом деле не съездить за продуктами, не помочь матери? За все время он ни разу даже не предложил ей своей помощи, принимая как должное все ее заботы. Он приходил домой, обедал, если в доме было что-нибудь, не сетовал, если не было, но ни разу не задумался, каково же матери, как ей трудно, должно быть, сводить концы с концами. Он оправдывал себя тем, что поглощен делами куда более важными, что ему сейчас совершенно безразлично, сыт он или голоден, обут он или нет; ему казалось кощунством заботиться об этом сейчас, в такое время, – но ведь он жил не один, рядом была мать, как же он о ней не подумал!..
Он влетел домой, охваченный острой, жгучей до слез любовью, нежностью, жалостью к матери. Был уже вечер. В комнате горела свеча. Вера Ильинична сидела за столом и штопала. Он бросился к ней, расцеловал, начал что-то рассказывать о поездке и тут заметил слезы на ее лице. Она отложила работу, и только теперь Игорь увидел, что мать штопает его ушанку, которую утром, забежав с вокзала домой, он оставил на стуле.
– Она у тебя прострелена, – сказала Вера Ильинична, и слабую, грустную укоризну услышал Игорь в этих словах.
Он начал было придумывать какую-то историю, но вдруг понял, что не может больше скрывать от матери правду. Он признался ей во всем; система, так безупречно выстроенная, рухнула в этот день окончательно, но, странное дело, он испытал от этого облегчение.
Иван Васильевич
Незадолго перед началом войны Иван Васильевич Бевз, директор Винницкого драматического театра, был снят с работы и исключен из партии. Этому предшествовало длительное разбирательство, обнаружившее много неприглядного в поступках людей, за которых Иван Васильевич отвечал как руководитель и которым доверял, как самому себе. Вот это слепое доверие, а вернее сказать, близорукость и ротозейство, как говорилось об этом на бюро райкома, и составляло вину Ивана Васильевича перед партией, в рядах которой он прошел весь свой путь, с восемнадцати лет, и без которой не мыслил жизни. Многое передумал и оценил он заново в эти бессонные дни и ночи, тянувшиеся как один бесконечный, изнуряюще-напряженный день. Были люди, которые только казались друзьями. Были друзья, не изменившие ему в беде, но и не сумевшие понять смысл происшедшего: они считали Ивана Васильевича «невинной жертвой», видели во всем
Он работал тогда уже в библиотеке имени Тимирязева заместителем директора. Какой бессмысленной представилась ему эта работа в дни, когда тысячи людей, призванные Родиной, отправлялись в действующую армию, чтобы остановить и отбросить врага; каким горестным был в эти дни удел человека, от которого отказалась партия! В армию Ивана Васильевича не взяли: старый, уже позабытый туберкулез легких дал о себе знать в ту весну. Оставалось сидеть в библиотеке, среди пустых столов и ненужных книг, сидеть и ждать своей участи или эвакуироваться, если враг не будет остановлен.
В первых числах июля последовал, наконец, долгожданный звонок из обкома. Дмитрий Тимофеевич Бурченко, секретарь обкома, приглашал его к себе для беседы.
– Вы ждете решения вашей партийной судьбы, – сказал Бурченко. – Боюсь, что этот вопрос мы не скоро сможем поставить на бюро. Тем не менее я лично, да и другие товарищи – мы знаем вас давно и, кажется, неплохо знаем и считаем вас по-прежнему коммунистом. Как с коммунистом я и хотел бы сегодня с вами поговорить. – Он сделал паузу, как бы предлагая Ивану Васильевичу подумать над значением сказанного, и затем продолжал: – Положение таково, что Винница может быть не сегодня-завтра оставлена нашими войсками и окажется под немцами. Что бы вы сказали, товарищ Бевз, если бы партия поручила вам остаться здесь для подпольной работы?
– Я готов, – сказал Иван Васильевич.
– Мы не просим, чтобы вы дали ответ непременно сейчас. Подумайте. Дело добровольное. Если чувствуете, что вы к нему почему-либо не готовы – может быть, здоровье не позволяет (оно у вас, кажется, не ахти какое?) или просто душа не лежит, – никто вас за это не осудит.
– Я готов, – повторил Иван Васильевич.
– Смотрите, – сказал Бурченко. – Можете подумать, окончательный ответ дадите завтра. В любом случае позвоните. А впрочем… – задумался он на секунду, – звонить не надо. Я жду вас завтра в десять ноль-ноль. Пропуск будет заказан. На случай, если встретитесь здесь с кем-либо из аппарата и начнутся расспросы, давайте условимся: вы ходите ко мне в связи с вашим партийным делом. Договорились?..
На следующее утро, в десять ноль-ноль, Иван Васильевич повторил Бурченко те же слова: «Я готов»; в одиннадцать заседало под председательством Бурченко бюро подпольного обкома, а еще через час Иван Васильевич узнал, что он утвержден руководителем подпольного центра, базирующегося в помещении библиотеки имени Крупской на Депутатской улице.
В тот же день он пришел туда в качестве заведующего, принял по акту, как полагается, весь инвентарь и книжный фонд, познакомился с персоналом, а вечером кое-как посадил жену и тещу в поезд, отправлявшийся на восток.
Наступило памятное 19 июля; последние отступающие части Красной Армии ушли за Южный Буг, провожаемые разрывами вражеских снарядов; некоторое время город был совершенно пуст, и слышно было, как отдается в нем гулкое эхо нарастающей канонады; затем на улицах начали рваться мины, в небе появились «юнкерсы», раздался оглушительный взрыв, зарево поднялось и уже всю ночь стояло над Бугом: горел мост. Наутро налет повторился, небо над городом стало багрово-дымным от пожаров; когда же в полдень Иван Васильевич вышел на улицу, здесь уже сновали люди в мундирах мышиного цвета.