На далеких окраинах
Шрифт:
Вдруг почему-то вспомнились Перловичу фразы: «Все как-то подозрительно... Отчего не произвести? откуда, что и как; все досконально».
— Ну, пускай производят! Где доказательства? Да и что я сделал? Разве это преступление? Это случайность, простая только случайность: не я, не он, другой, третий, всякий, да, да, всякий, без исключения, люди не ангелы. У кого мы взяли? Где? Разве тому что-нибудь нужно?! Руки врозь, ноги врозь, головы нет, падалью воняет... — вспомнилось Перловичу. Ему вдруг стало невыносимо душно в этой сакле,
Долго он ходил таким образом; ночной воздух, сырость от пруда и от этой массы зелени одолели горячечный жар Перловича и пульс его стал биться ровнее. Вершины тополей и нарезанный зубцами гребень стены стали определеннее; небо светлело. В туземном городе перекликались петухи; утренний ветер колыхнул слегка ветви фруктовых деревьев и на дорожку со стуком упало несколько персиков. Перлович вошел опять в саклю, лег навзничь на кровать и закурил сигару. Все контуры окружающих предметов начали сливаться у него перед глазами; сеттер завозился под кроватью и стал усиленно чесать задней лапой за ухом. Стук этот показался Перловичу где-то далеко и едва доходил до его слуха.
Он задремал и дремота перешла в тяжелый, болезненный сон...
Народу сколько на площади!.. Кругом, куда только ни достанет глаз, все головы, головы, и конца нет этому морю голов человеческих. Волнуются, гудят и ревут эти живые волны и глухой гул, словно отдаленные раскаты грома, стоит в воздухе. Да это гром и есть: что-то красное, яркое блеснуло в очи и зубчатой стрелой прорезало темную тучу; загрохотало потемневшее небо и в этом грозном звуке слились миллионы голосов человеческих.
Все чернее и чернее, ниже и ниже, со всех сторон света надвигаются тяжелые тучи, словно хотят раздавить все живое своим натиском... Мало воздуха, дышать тяжело и уйти некуда от страшной смерти...
А там высоко-высоко виднеется маленький клочок голубого неба. Яркая звезда горит как раз посредине и прямой светлый луч с недосягаемой высоты спускается на мрачную землю... Туда, скорее к этому лучу... это дорога к спасению!.. Массы народа рванулись и хлынули. Он бросился туда же. Через головы упавших, расталкивая все встречное, пустив в ход кулаки, лоб и зубы, прокладывает он себе дорогу. За ним следом несется хриплая, пьяная ругань... дикие проклятия, стоны и вой раздавленных... Он уже опередил всех... Он уже много отделился от толпы... уже близко... Он добежал...
— Постойте, братцы, постойте, голубчики, не сразу... — суетится полицейский чиновник в мундире при всех регалиях и шпорах с малиновым звоном... — Городовые, чего смотрите?.. Ты куда, — обратился он к Перловичу, да потом спохватился, заметив на нем тоже светлые пуговицы и поправился: — Пожалуйте-с... пожалуйте-с... Здесь не приказано...
— Да отчего же! — чуть не плачет Перлович. — Всякому дышать хочется...
— Для народа, только для народа, — внушает чиновник и стремительно бросается в сторону.
— Ах ты Господи, ах ты олухи царя небесного! Стоят, свиньи, и не видят, что пьяного хлещет...
Несколько городовых, один пожарный и два синих мундира пробегают, запыхавшись, мимо Перловича; на него так и пахнуло махрой, луком и ржавой селедкой. Он воспользовался минутой замешательства, ухватился и полез вверх... Усиленно работает он и ногами
— То есть прямо на красное сукно, каналья, — рассуждает возвращающийся с распоряжения чиновник. — Меры ни в чем соблюдать не привыкли; трескают, пока с души не попретит... Да-с, господин, только для народа, а для дворянства и прочих сословий есть совсем особенное устройство... Да где же он?!
Чиновник обернулся — нет, посмотрел вправо, влево — нет, взглянул наверх и увидел высоко над собой усиленно дрыгающие ноги Перловича.
— Назад, назад!.. Вот народ-то; да назад же, говорят вам, назад слезайте...
Но Перлович не слушал и все лез и лез. Уже высоко поднялся он над землей. Взглянул вниз; словно муравейник кишел у него под ногами и не разберешь там ни светлых, ни темных пуговиц, ни синих мундиров, ни серых, заплатанных чуек: все слилось там в один неопределенный тон, в одну грязную, ворочающуюся массу. Взглянул наверх; мягким, манящим светом серебрится светлая точка и мечет во все стороны радужные лучи; но далеко еще до нее, много дальше того, что осталось сзади, а силы слабеют, порывистей становится горячее дыхание и медленнее работают усталые руки... Доползу ли? Господи!.. Он зажмурил глаза, чтобы не видеть ни этого блеска отрадного, ни этой ужасной тьмы под ногами, и все лез и лез. Долго он лез и снова открыл глаза; внизу уже ничего не видно и не слышно, а сверху, прямо на него, так и стремится светлая точка... Руки немеют, ноги готовы разжаться и повиснуть обессиленные... Еще бы немного, еще бы одно мгновение... Он протянул руку... Вот висит какая-то веревочка: только бы за нее ухватиться... Вдруг светлая точка погасла: ее словно загородила какая-то массивная тень — Батогов сидит верхом на перекладине, в руках у него дама с надогнутым углом.
— Эх, братец, говорят тебе: назад... — сообщает он Перловичу.
Стремглав, с быстротой молнии, летит вниз несчастный, прямо в эту темноту, веющую могильным холодом... Полицейский чиновник улыбается и потирает руки, глядя наверх; синие мундиры усиленно забегали; какая-то кокарда вынимает из портфеля лист гербовой бумаги, надевает золотые очки на свой ястребиный нос и прокашливается. Тысячи голосов свистят, хохочут и гикают, где-то ревет тигр и глухо рычит собака... и все это покрывает фраза: «Отчего не произвести? Все допросить: откуда, как и что, все досконально...»
Перлович очнулся.
Лежит он уже не на кровати, а на ковре, на открытом воздухе. Шарип мочит ему голову холодной водой. Блюменштандт уже выкупался, сидит около него со стаканом в руках и смотрит.
— Ну, вы вчера должно быть хватили, — говорит он и хохочет.
Солнце высоко стоит, почти над головой, и стрелка солнечных часов показывает полдень.
VII
Марфа Васильевна хочет начать знакомство с Батоговым
Проводив, сквозь занавеску окна, глазами удаляющегося всадника, Марфа Васильевна юркнула к себе на постель. Она внутренне смеялась, припоминая комическое положение трех несчастных певцов; и этот внутренний смех по временам вырывался наружу неудержимым фырканьем, которое она старалась заглушить, прижимаясь лицом к подушке.