На далеких окраинах

Каразин Николай Николаевич

Перлович отыскал своего коня, вывел его, разобрал поводья и занес ногу в стремя. Занес и задумался.

— И связала же судьба с таким... Эй, Тамыр, привяжи-ка ее опять, — сказал он туземцу, передавая ему поводья.

Он снял шапку, обтер платком пот и подошел опять к окнам.

— Ну, что? — говорил кто-то.

— Прикончили, — отвечал другой, — аккуратно обработали.

— А Батогов, что?

— Да что Батогов; рассказывает, как доктор в Чиназе тифозных больных в Дарье мочить велел, а те и отправились все к ночи...

— А

молодец играть, право; нужно отдать справедливость.

— Играет хорошо.

— Другой какую-нибудь сотню проиграет — из себя выходит: зеленеет, краснеет, бесится, ну, так и лезет на неприятность, а этот и выигрывать мастер, за то и проигрывает тысячи — бровью не моргнет...

— Да, легко проигрывать, что легко досталось.

— Ну, мало ли, что врут.

— Да, оно, положим, что врут, а все-таки подозрительно: знали, что ни у того, ни у другого ни гроша, а тут приезжают — Ротшильд со Штиглицем.

— Я слышал, будто хотели следствие произвести, да прицепиться не к чему.

— Ну, уж и следствие?

— Да отчего не произвести: откуда, что и как... все досконально...

Перлович слышал все, что говорили в комнате у окна, он прикусил губу и судорожно сжал кулаки; ему вдруг захотелось кинуться и исколотить обоих говоривших.

А Батогов искал кого-то глазами между хмуровскими гостями и как будто удивлялся, куда же это он провалился?

Перлович инстинктивно чувствовал, кого ищет Батогов и даже знал зачем. Он плотно прижался в своем темном углу и с лихорадочным, жгучим вниманием наблюдал за всем происходившим.

Хмуров вышел и распоряжался чем-то на дворе. Слышен был сдержанный, тревожный говор и бряцанье железной цепи.

— Эх, Михайло Иванович, напрасно-с, — говорил кто-то в темноте.

— Убирайся, — слышен был голос Хмурова. — Асланку позови; отодвигай засов. Постой, не сразу... Асланку, лешего, сюда... Смотри, как бы к лошадям не рванулся. Эй, пошли прочь с крыльца. Смотри, цепь из рук не пускать — ни, боже мой... Ну, Господи благослови!

Послышался лязг железной дверцы клетки, где сидела насторожившая уши полосатая Маша.

— Гектора уберите, ради бога, скорей, а то такая беда будет!.. — стремительно вбежал бледный, растерянный приказчик, тот самый, что вызывал Хмурова к Марфе Васильевне. Он кинулся к дверям спальни, растворил их и стал манить туда собаку.

— Что случилось? Зачем? — послышались вопросы.

Встревоженный вид приказчика смутил несколько всех присутствующих, и даже Спелохватов, ничем никогда не смущавшийся, спросил:

— Да что же там такое, в самом деле?

— Михайло Иванович, Машку ведут сюда, — отвечал приказчик. — Гектор, иди сюда! Ну, сюда, дурачок. — (И он, стоя на пороге спальни, перебирал всевозможные междометия самого манящего свойства). — Да иди же, иди, — говорил он чуть не со слезами. — Иди, Гектор... Экой ты упрямый... Да подгоните его кто-нибудь.

— Ладно. Как его подгонишь, — сказал кто-то из гостей, глядя на внушительные формы ленивого животного.

Собака

встала, наконец, оглянулась во все стороны, зевнула, потянулась и шагнула на зов. Собака эта была с доброго теленка ростом; красно-коричневое туловище, разрисованное черными, поперечными полосами и гигантский рост делали ее чрезвычайно похожей, с первого взгляда, на тигра. Это животное одарено было, при колоссальном росте, могучей силой, одно ходило на медведя и никогда не знало поражения.

Когда Гектору приходилось проходить по двору мимо клетки тигра, он всегда подходил к самой клетке, пристально осматривал хищника и, не обращая никакого внимания на беснование Машки, спокойно проходил дальше. Иногда только, когда Машка просовывала свою лапу между железных прутьев, пытаясь задеть собаку, Гектор внушительно рычал, как бы говоря: постой, приятельница, доберусь и до тебя при случае.

Половицы дрогнули и зазвенела на столах неубранная посуда, когда собака одним прыжком очутилась у дверей спальни.

— Ну, молодец, молодец; ну, ложись здесь... Куш!..

Приказчик выскочил, захлопнул дверь, повернул ключ, прислушался одно мгновение и махнул за окно. Это было словно сигналом: разом несколько спин мелькнуло в отворенных окнах и затрещали молодые тополиные сучья. Однако, большинство осталось на месте, все еще не успев сообразить что же такое делается?..

Послышались шаги нескольких человек, дрогнула натянутая цепь, послышались и другие шаги: мягкие, эластичные, сопровождаемые сухим стуком когтей по плиточному полу соседней комнаты.

В отворенных настежь дверях показалась круглая голова с торчащими, короткими ушами. Желтоватые, мигавшие фосфорическим блеском глаза прищурились от потока непривычного света.

Первое мгновение всем показалось, что тигрица проскользнула в комнату одна, совершенно свободная, и холодный пот заиграл под рубашками у полупьяных храбрецов; но потом все ясно рассмотрели, как толстая цепь, продетая в кольцо сыромятного ошейника, была намотана на сжатой в кулак руке Хмурова; кроме этой цепи, веревка, пропущенная сквозь то же кольцо, была в руках здоровенного Аслан-бая.

У последнего за поясом засунут был слегка искривленный туземный нож в оправе из змеиной кожи, а высокий приказчик, обойдя вокруг дома, высунулся из двери, робко протягивая Хмурову пару револьверов на всякий случай.

— Положи на стол, — отрывисто произнес Хмуров. — Господа, позвольте вас познакомить; сия дама прислана мне от кашгарского бея... — бравировал он, скользнув рукой по цепи и гладя животное за пушистой щекой, как гладят кошек, если хотят заставить их мурлыкать.

Тигрица, озадаченная таким большим обществом, выдрессированная смолоду и не успевшая еще окончательно одичать в хмуровских руках, недоверчиво косилась по сторонам и вздергивала красными, словно раскаленные уголья, ноздрями. Полная дикой грации, она припала на передние лапы и легла на ковер, как раз посредине залы.